Страница 10 из 13
Это не было потрясающим открытием, и всё же, разглядывая именно его изображения, я подумал, что они самые живые, меняющиеся, она рисовала его при самом разном освещении, с натуры и по памяти, и его лицо, руки, его улыбки точно для неё самые прекрасные на земле. Когда они успели так сблизиться, не понимаю, и почему?
Но сейчас я спросил родителей, но конкретно маму, как она могла отдать Таню в психбольницу?
– А как я могла воспротивиться?! – вспыхнула мама, значит, всё же осознаёт свою вину и неправоту.
– Платон, я не понимаю, что за обвинения? – отец нахмурился. – Всё произошло в больнице, даже не дома, когда мы могли бы всё скрыть. Никто слишком и не спрашивал, можно ли отправить Таню в психиатрическую.
Это меня возмутило сильнее маминого попустительства во всех смыслах. Да ещё сидит в своё уютном кресле, такой вальяжный и спокойный, как сытый кот, у него почти всегда такой вид.
– Я понимаю, отец, тебе Таня чужая, потому и душа не болит.
Мама вспыхнула, подскочив, а отец повернул лицо к ней:
– Вот. Вот, Лара, к чему привела твоя дурость по сохранению непонятного renommee интересной женщины. Будто кто-либо считал иначе. Довольна? Ладно общественное мнение, плевать, но для чего ты сыну внушила эту же дикую идею.
– Да чтобы и в его глазах не выглядеть жалкой покинутой клушей! – вскричала мама, вскочив с места, я редко видел её в таком волнении. Вообще при отце она другая, её большая фигура кажется сразу куда более изящной и тонкой, движения более женственными, даже голос заучит иначе. Но главное сейчас было не это, получалось, она меня обманула, зачем? Чтобы казаться гордой изменщицей? И ради этого лишиться карьеры, Ленинграда, но главное, и тут отец прав, так затуманить мне голову, чтобы я родную сестру начал считать чужой…
– Мама… – я поднялся. – Ты… такое натворила, Таня… да нормальнее её я вообще никого не знаю. Нормальнее и сильнее. И талантливее. Ты сама…
Но и мама тоже вскочила.
– Я?! я – да! Я ужасная, безрассудная женщина, гордячка, всё потерявшая из-за желания не быть жертвой вечных супружеских измен главного Питерского Казановы! Которой надоело ловить на себе сочувственные взгляды и слышать перешёптывания, что у моего мужа очередная возлюбленная. Да, я захотела отомстить ему и себе за то, что выбрала его, а не кого-то другого, что могу любить только его! Да, никаких оправданий! Хотите – ненавидьте меня! И Таню упустила. Когда, не знаю… может быть и давно, с самого начала. Я никогда не была близка с ней, как бывают близки с дочерьми. Но и моя мать не была близка со мной. Куда ближе с вами, детьми… да, пусть я негодная мать и дурная жена, но ты сам, Платон?! Ты был хорошим братом? Когда узнал о том, что Таня в положении. О чём ты думал? О ней? О том, что её жизнь под откос? А не о том, что это повредит твоей репутации? Не об этом? Что ты сделал? Ты поговорил с сестрой, посочувствовал, погладил по голове? Что ты сделал?! Чужой парень стал ей как брат, приходил каждый день, на каждый её звонок, на любую просьбу отвечая. Не было бы его, неизвестно, может быть, Таня ещё в тот вечер, когда попала в больницу, умерла от кровотечения. Какой-то Валера Вьюгин оказался рядом! Вот так, идеальный брат, и суровый обвинитель. Я виновата. Виновата, конечно, что Таня не ночевала дома, а я и не знала об этом. Сколько это продолжалось, сколько было мужчин, чей ребёнок был у Тани, которого так охотно признали Бадмаевы, я не знаю. И когда она пошла по рукам, я тоже не знаю. Для меня работа всегда была важнее всего остального. И для тебя! Разве не для этого ты живёшь теперь так, что твой взгляд гаснет? И ты прав, и я понимаю тебя и поддерживаю. Не надо обвинять других, пока не посмотришь на себя…
– Да, я сын своих родителей-чудовищ, – сказал я, направляясь к двери. – Только вы просто чудовища, как дети-эгоисты, а я… куда хуже…
Я не стал договаривать, потому что понял сейчас, что признаться в том, что я замышлял против Тани, я не могу. Не им. Они мне казались сейчас детьми, которые продолжают играть в игры, ломают игрушки при этом, нас, своих детей… Мама… если бы мы хотя бы остались в Ленинграде… Ты не можешь себе представить, чего ты лишила меня, когда загнала нас в этот Кировск. Как мне, парню из Кировска трудно среди московских снобов. Но, с другой стороны, то, что ты писатель и небезызвестный, открывает для меня кое-какие двери и сердца. Так что, даже если ты и виновата в чем-то перед нами с Таней, но столько же ты дала нам просто тем, кто ты.
Я вышел под черное вечернее небо. День начал прибавляться, уже январь. Иней толстыми комьями висел на деревьях. Дышалось удивительно легко. Машин зимой в Кировске почти нет, все ставят свои в гараж. Сейчас и прохожих уже мало, я направился к дому, думая, знать бы, что Катя одна дома, я позвонил бы и позвал её к себе, мама останется, конечно, у моего отца. У нашего отца… ох, мама… обиженная женщина способна разрушить полмира…
Я почти дошёл до дома, когда увидел знакомую фигуру, вернее, походку, потому что фигура как-то изменилась, я ещё не совсем понял, как именно, но… Лётчик.
– Лётчик! – крикнул я, бросаясь за ним через дорогу.
Он обернулся, ёжась и пряча уши в воротник, и шарф, чего он так замёрз-то?
– О… Платон, приехал, значит, – он достал руку из кармана и снял перчатку, чтобы пожать мою. Твёрдая рука, но ледяная.
– Ты замерз, что ли? – усмехнулся я, от меня едва ли не пар валил, а он съёжился
– Да околел не то слово, – засмеялся Лётчик. – Прождал проклятый автобус на станции, лучше бы пешком пошёл.
– А что ты делал там?
– Вагоны разгружал, Платон, что ещё? Вот, заработок несу, – он показал две бутылки водки в карманах, верно, сейчас валюта, почище денег.
– Может, зайдём ко мне? – предложил я.
– На водку мою покушаешься? – засмеялся Лётчик.
– У меня своя есть, не переживай. Идём? Я там со скуки, пока родителей ждал, жаркое приготовил, угощу тебя.
– Вкусное? – спросил Лётчик со смехом.
– Ага. Мясо отменное было.
– Ладно, пошли уже скорее, а то щас сдохну. С утра не ел, – махнул головой Лётчик.
Едва мы разделись и прошли на кухню, я налил Лётчику водки, пока будет разогреваться жаркое, ему надо согреться.
– Ещё выпей, – сказал я, наливая ещё.
– Напьюсь же…. – сказал Лётчик, но водки выпил. – В первый раз так вкусно тёплая водка. В серванте держишь?
– В буфете.
Лётчик снял, наконец, и шарф. И тут я понял, что в нём изменилось: он немного похудел, всегда бы эдакий налитой колобок, не рыхлый, но сбитый. Сильный, хотя и толстый. А сейчас и не такой толстый, на ляжках джинсы свободно болтаются, всегда крепкие ляжки обтянуты были любыми штанами.
– У меня тут сосед от водки помер недавно, – сказал Лётчик, садясь за стол, взял нож и хлеб, всё знает, где у нас, и нарезал спокойно, ровными ломтями. Не в первый раз это делает, всё привычно ему здесь всё, я думаю, он лучше меня знает и где какая посуда стоит.
– Ну, тебе не грозит.
– Напрасно ты так уверен. У меня отец от водки помер, так что наследственность у меня самая паршивая.
– Ну да… наследственность… – пробормотал я, думая, какая у меня наследственность? Самая превосходная на первый взгляд, но это тоже, как расценить…
Жаркое согрелось, распространяя замечательный аромат по всей квартире.
– М-м-м, пахнет и правда очень вкусно, – сказал Лётчик, берясь за ложку.
Позволив ему съесть почти всё, и выпив вдвоём уже по три рюмки, я спросил, наконец:
– Лётчик, вы очень сдружились с Таней?
Он поднял глаза на меня, немного опьянел, действительно.
– Или ты… влюблён в неё?
– Ты ещё спроси, не сплю ли я с ней, – сказал Лётчик, откладывая ложку. – Ваша мать уже спросила. Точнее утверждала, что это так, когда оказалось, что Таня…
– Мама?! – изумился я.
Лётчик кивнул, вздыхая, и достал сигареты. И вот вам, поднялся, достал пепельницу, я и не знал, что она у нас есть, появилась, из цветного стекла, не иначе как Таня купила для него, довольно красивая вещица… Лётчик закурил, и снова превратился в голливудского киногероя с этой обыкновенной «Стюардессой» в зубах…