Страница 6 из 18
[1] Отречение Жанны д’Арк от своих признаний, послужившее поводом осудить ее как закоренелую еретичку и затем сжечь заживо. На правом поле переписчик пометил ее «фатальные слова» — «Responsio mortifera». О знакомстве с Жанной Кара говорит чуть ниже.
[2] Кара рассказывает здесь и ранее про гуситские войны в Чехии, конкретно про пятый крестовый поход против гуситов и битву при Домажлице, где крестоносцами командовал кардинал Чезарини; битва крестоносцами была с треском проиграна, несмотря на превосходство по силам.
[3] Молитва к архангелу Михаилу, написанная Папой Львом XIII в 1884 г., сознательный анахронизм, не бейте; Кара цитирует часть строки.
[4] Мф 26:28; вообще-то речь о таинстве причастия
[5] Речь о катарах (самоназвание — Добрые люди), которые действительно изменили единственное слово в «Отче наш»; впрочем, это далеко не все преобразования в церковных обрядах, Кара преуменьшает. Катары уничтожались официальной церковью, битва при Безье (далее) в 1209 году — ярчайший пример жестокости крестоносцев.
[6] Знаменитая цитата, якобы сказанная при Безье: «Убивайте всех, Господь распознает своих!»
[7] 1 Кор. 14:7
========== II ==========
Над городом Архангелов вспыхнул рассвет. Всегда так бывало: долго держится тонкая полоска на горизонте, набухает теплыми цветами, а потом раз — и все залито светом; не иначе как магия, что увлекала Кариэль с раннего детства, завораживала. Она не спала всю ночь, держалась на ногах исключительно от упрямства, зато застала эту чудесную зарю, замерла, разинув рот. Жаль ей было только, что счастливые звезды скрылись — Кариэль не знала, которая ее, потому звала таковыми все, что стояли над Раем.
Дома, в пустой своей комнатушке, она нашла плотный конверт с бумагами о переводе и клинок, оставленный в карцере. Собиралась Кариэль поспешно, бросая немногие вещи (больше — тряпки) в сумку, но ощущала что-то странное, скребущее в груди. Прежде она даже радовалась, отправляясь на войну в мир людей; вовсе не кровопролитие ее воодушевляло, но возможность ненадолго покинуть Рай с его стариковскими строгими устоями, рыбьими костями встававшими в горле. Сражаясь среди смертных, Кариэль тешила запретную гордыню: она была неуязвима, — ангела не убить простым клинком, — она входила в легенды, жила в веках… О, в бою, увлекаясь, размахивая мечом, точно сенокосец, она забывала о всяком страхе, ее выжигало необычайное возбуждение — ничего общего с плотским, это был пылающий факел души, рвущейся ввысь без крыльев…
Но в Аду умирали. Погибали страшно. Красная пустыня выжигала изнутри, испытывала демонской магией — вовсе не такой, какую песенно слагали их ученые чародеи, расчерчивая перед собой божественные печати, вписывая в них все Его громогласные имена. От той хищной магии разило древностью, она была страшнее схватки, таила жажду крови и низменную, звериную ярость. Так об изморенном мире, посыпанном алым раскаленным песком, нашептывали Кариэль ветераны, возвращавшиеся в город Архангелов. Иногда не целыми. В юности, еще учась в военной гимназии, она слушала захлебывающиеся рассказы пьянеющих офицеров и мечтала о героических сражениях с Тьмой. Теперь Кариэль была куда осмотрительнее.
В Эдеме не бывает могил; их истерзанные тела оставляли лежать среди горбатых барханов, потому что в момент отступления нужно спасать живых, а разломы между мирами держать чертовски трудно, маги потом едва не валились, но нахрапом брали сложнейшие заклинания, тащили так долго, чтобы спасти всех, кто может лететь. Ей рассказывали. Жестокость войны как она есть, хотя Кариэль сполна хлебнула крови в людских войнах — скулы сводило от ярости, от горечи. И она отчетливо понимала, что весь ее опыт ничего не стоит в Аду.
Страх ее перетряхивал. Подхватывая из-под низу сумку с вещами, она взмыла в синее небо быстрокрылым стрижом. Кварталы и просторные проспекты мелькали смазанно, точно кто разлил липкие краски под ней в неаккуратное пятно. Бежевый, золотой, остренькие красные крыши, кляксы изумрудных разводов — садики между домами; петляющие улочки, широкие перекрестки. Величественный, гордо вздымающий мощную грудь возрожденный Эдем — в противоположной стороне. А Кариэль летела, увиливая от столкновений с мирно проплывающими мимо ангелами. Городские служащие, плетущиеся на работу, стайки юнцов, порхающих пониже… Знакомых она не встречала: побывала у людей, уже выпала из мирной повседневности.
У нее были сильные натренированные крылья, и Кариэль вырвалась выше, ближе к солнцу, с хлопком распахнула их и парила несколько мгновений, хищно осматривая город. Раньше она любила головокружительно нырять вниз, едва не врезаясь в других. В детстве это казалось ей таким веселым: влететь в какого-нибудь делового взрослого с постной скучающей миной, хохотать, ушибившись коленками и локтями, чтобы летели во все стороны перья, точно из вспоротой перины. Теперь у нее были и иные способы пощекотать нервы, но Кариэль едва удержалась от ребяческого маневра, широко улыбнулась. Бросила себя вперед, выжимая из крыльев все — те живо дрожали, отзывались чутко; она скучала по полетам в мире людей, мучилась, а теперь могла наконец насладиться свободой, сладостно охватывающей все мысли. Мечтала о ветре в волосах, но туго заплетенная коса билась между лопатками — пришлось довольствоваться малым.
Солдат, что срочно перебрасывали на помощь к передовикам, собрали за городом; здесь раскинулось широкое поле, и малахитовую траву притаптывали, сминали тяжелые солдатские сапоги. Ворочалось полно народу. Увидев такой муравейник, Нираэль пришла бы в ужас, и какое счастье, что ее тут не было! «Et omnia vanitas…» — подумала Кариэль словами Соломоновыми¹, покачала головой; отсюда, с высоты, поле открывалось как на ладони, и она могла видеть множество фигур, мельтешащих, суетливых. Угадав себе небольшой клочок пустой земли, Кариэль приземлилась, гулко вдарившись подошвами, и ее тут же подтолкнули в спину, не позволили стоять на месте, ввели в их бесконечный и круговоротный dance macabre.²
Прежде они отбывали в мир людей организованным строгим строем, но Кариэль выяснила, что у штрафного батальона не было своих казарм, возле которых они могли бы вспорхнуть все разом и образовать правильный клин — птицы, улетающие в жаркий край на погибель. Прибывали с разных сторон к условленному времени: солнце вставало в зенит. Между тем, на поляне были солдаты растерянные, смущенные, как и сама Кариэль, хотя воображение уж нарисовало ей разбойничьи хмурые лица, каких она навидалась внизу. Нет, те, кто оттаптывал ей ноги, были вполне безвинны на вид, и она не могла представить их претворяющими смертный грех. Кроме того, тут было много хмурых офицеров, посыльные, бестолково метавшиеся с докладами, столпотворение рядом с телегами, на которых громоздились грубо сколоченные ящики с припасами, — заливающихся нервным ржанием лошадей успокаивали добрым словом и каплей янтарно просверкивающей магии.
Поначалу Кариэль не знала, куда податься, в голове ее сияло сообщенное ей в приказах число: четыре.³ Номер ее роты, ничего не значащий, но острыми гранями въевшийся — не забыть. Спрашивая у тех, кто знал едва ли больше нее, Кариэль бродила по широкому полю, отмечая, что солдат стали разбирать в несколько разных сторон, как курицы-наседки подгоняют цыплят по очереди, сбивая их в пищащие желтоперые стайки. Снова ржали-плакались лошади, застоявшиеся на месте прикованными к тяжелым повозкам. Кричали солдаты… Жаркое солнце припекало Кариэль голову, плечи, и она почувствовала выступивший на лбу пот. Брела куда-то, почти спотыкаясь; сумка с вещами била по боку, клинок путался под ногами.
— Кариэль! — кто-то звал ее по имени, но это был не голос знакомого, не звучало в нем ни сердечной радости, ни злости, одна приказная уверенность — и немного скуки. Однако и невозможно было укрыться от этого всепроникающего, командного гласа, раздавшегося прямо в голове у Кариэль, разорвавшего ее мысли в клочья. От тонкой золотой магии поблескивал воздух, слюдяно твердел, а в ушах нещадно звенело. О, горе тем, кто услышит трубный голос ангела… Она заметалась, ища говорившего, потому что чуяла: не имеет права не откликнуться на призыв.