Страница 4 из 18
Кариэль промолчала. После заклинания, расцепившего их с Закиилом, до сих пор ныла голова, когда она особо резко и решительно двигалась, но Кариэль понимала: порядок есть порядок, а они драли друг друга, как бешеное зверье, такое для солдат недопустимо…
Утренний город умел поражать. Они шли пешком, а сверху летали крылатые тени, быстрые, сильные, стремительные. Кариэль и сама хотела бы взвиться, но она знала, как Нираэль любит неспешные прогулки — странная привычка, необъяснимая для многих ангелов, без памяти влюбленных в небо. Но Нираэль признавалась, что ходьба помогает ей сосредоточиться — у Кариэль получилось лишь глубже закопаться в колючие терзания. Но она переносила прогулку легко, любезно подстраиваясь под неспешный шаг: в мире людей не дозволялось часто расправлять крылья, она к земле привыкла.
Город плавно перетек в сад, что они даже опомниться не успели. Преодолеть несколько крутых лестниц — испытание, в котором они схитрили, пролетев ступени, — и вот их встречали изящные, кажущиеся легкими и невесомыми ворота. Люди до сих пор искали райский сад, родной Эдем, но правда была в том, что его просто выжгли — величайший провал ангелов, как они привыкли считать, ведь не смогли же они сохранить его от проползшего Змия. Но они не умели просто уничтожать и оставлять пепелище, потому возвели великолепный пышный сад прямо на окраине города Архангелов. Памятник и назидание.
Они с Нираэль когда-то любили бродить тут по незаметным тропинкам, наслаждаясь тишиной и пением птиц — после полей сражений такое было особенно ценно, и Кариэль становилось действительно жаль первых людей, лишившихся сказочного сада и отправленных в грязный враждебный мир за стенами Эдема. Они забредали в неизведанные дебри, немного отпуская себя, и строгость Нираэль стиралась, исчезала. Это было самое лучшее место, чтобы вернуться к дикости и естественности.
В свое время Кариэль долго расхаживала по саду, пытаясь понять, где стояла злополучная яблоня, а после решила, что она должна была гордо торчать прямо по центру — не зря же, внимательно воссоздавая сад в мельчайших деталях, прямо в его сердце оставили заметную проплешину. Словно выжженное пятно. Она любила приходить сюда, смотреть на мертвый клочок земли и думать, был ли в этом какой-нибудь смысл. В создании человечества.
Кариэль остановилась и привалилась спиной к дереву, скрестив руки на груди. Над ней шуршала зеленая крона. Полное спокойствие окутывало сад с мягкой, ласковой любовью. Сладкоголосо пели птицы и блестело солнце в колышущейся листве, однако все мысли занимала неопознанная, но тяжелая тревога, камнем лежащая на груди. Молчать долго она не смогла, выдохнула все Нираэль, изворачивая душу наизнанку — исповедью. Рассказала про мир людей, умирающий, безумно выгрызающий себя изнутри — про все, что она видела за последние годы.
— Так вот что тебя расстраивает? — переспросила Нираэль, вскинула в непонимании соболиные брови; она стояла, не расхаживала, как Кариэль во время печального рассказа, приминая вечно молодую траву. — Дела смертных, с которыми ты проводишь столько времени? Я всегда считала, что они дурно на тебя влияют… Где ты была последний раз? Во Франции? Я слышала, ты близка с Орлеанской девой… была.
Хотелось ответить колкостью, но здесь такое не позволяли. Кариэль закрывала глаза и различала во тьме сомкнутых век тонкое девичье лицо, скривленные в очередном упрямстве губы, глубокие глазищи, выбившийся непокорный локон, вьющийся на ветру — чистая медь. Кариэль ясно помнила ее высокий голос и как плечи дрожали под грузом доспеха не по размеру и ответственности не по годам. Ее невозможно было не любить, не восхищаться ей — Кариэль мечтала научиться однажды так же вести целую армию, народную, громкоголосую, устремившую взгляд на одну фигурку во главе, истово размахивающую сияющим мечом. Столь же отчетливо она помнила, как толпа то ли рыдала, то ли изрыгала проклятия, когда запалили костер.
Все безвозвратно сгинуло в огне, и Кариэль ничего не могла поделать — это потрясло ее, словно молния ударила.
— Я была на войне, — огрызнулась Кариэль, чувствуя, как ядовитое нечто хладно растекается на сердце; сжала кулаки. — Так ли важна страна? Они все время переделывают границы, двигают их, режут земли ломтями; ты права, они ненадежны, мимолетны… Нас всех направили из Франции в Чехию после казни Жанны — там тоже все горит, пылает. Они снова и снова отправляют войска, объявляют крестовые походы один за другим, даже когда все говорят о мире. Люди запросто предают друг друга, нарушают союзы, и вот они бьются уже не с врагом, а между собой, сражаются и кладут тысячи людей из-за размолвок их главарей…
Она, признаться, всегда любила эти места: просторы полей, темные дубравы, людские селения, в которых народ живет темный, но по-простецки великодушный. Любила до того, как все искорежило войной. Ведь потом были огонь и меч, побоища, крики, строевые гулкие песни, вой людей, бегущих на них — в такие моменты Кариэль хотелось взлететь ввысь, но она силой себя удерживала; были бесконечные споры, соглашения и встречи, были тоскливые глаза инквизиторов, с которыми она, случалось, работала, уставших от крови и дознаваний.
— В любую войну они примешивают веру, которой мы их научили, — твердила Кариэль, разочарованная и злая; знала, что ее не слышит никто, кроме Нираэль и свободного беззаботного ветра, гуляющего в саду и оглаживающего ей лицо теплом. — Удивительно, а Папа знает, что на его стороне сражаются ангелы, раз Гуса Антихристом они кличут во весь голос?
Нираэль, помедлив, выдохнула что-то: «Знает». И по всему телу прокатился тот же жар, что заставил Кариэль взлететь на стол и кричать отчаянные громкие слова, вызывая на дуэль Закиила.
— Нас разбили, императорскую армию — в пыль, кардинал бежал — только пятки сверкали, все растерял,² — созналась Кариэль, точно сама была виновата. — Мы отступали, потому что крестоносцы кинулись прочь, как малые дети, наплевав на все превосходство: и числом, и положением. Отступали, а я все думала, почему мы не образумим этих людей, во всю глотку кричащих про то, что они — дети Божьи, бьющихся во имя нас. Разве этого хотел Рай? Мы научили их вере, чтобы дать надежду, чтобы им было, куда обратиться, когда рядом никого не будет, а они…
Кариэль смутно знала, что те же слова ее родители кричали на ступенях Дворца Архангелов, взывая к архистратигу Михаилу с той же надеждой и доверием, с каким к нему обращались люди — те самые, что резали своих братьев в религиозном исступлении. О, Sancte Michael Archangele, defende nos in proelio!..³
— Потому, вернувшись, мы решили выпить вина, — закончила она, сбившись. — Не за победу, а от горя. Хотя крови уж было достаточно, за многих изливаемой…⁴
— Тебя расстраивают их смерти, я понимаю… — несмело предположила Нираэль, но замолчала. Гораздо приятнее она была, когда не пыталась давить милосердие и притворяться. — Люди хрупки, как обожженная глина. Такими их создали, так и должно быть.
— Они… приводят меня в отчаяние, — пробормотала Кариэль. — Я не понимаю, для чего они делают это, грязнут в бессмысленных убийствах. Мы сражаемся с демонами, искореняя зло, мы защищаем их души, но люди бьют таких же людей. Таких же отцов и сыновей, как и они. Они просто… говорят на разных языках. Или молятся иначе.
Странные языки людей до сих пор заседали у нее голове, она привыкла мыслить их фразами, грохочущими пугающими звуками, грубыми словами. После такого родной енохианский казался непривычным, звучал тяжело, словно она, пробыв столько в мире смертных, начала его забывать.
— Разве это важно? Они извратили все, что было дано: Инквизиция, сребролюбие в храмах, религиозные споры, убийства, совершаемые во имя… нас. Разве это имеет какой-то смысл? Они лишь ищут себе жертв, выдумывают козни диавольские там, где их нет! Они безумны, разрушительны. Помнишь тех добрых людей?.. Их вырезали, уничтожили! А они заменили одно слово в молитве?⁵
— Люди… бывают злы, порочны и сбиты с пути, — выдала Нираэль. — Мы можем лишь направлять их и проповедовать, но послушают ли они — их выбор. Всегда есть дарованная им свобода: поддаться козням Ада или последовать высшему совету и принести благоденствие…