Шрамы на стали

— Потому-то он тебе по душе, что не рыцарь, — проницательно заметил краснолюд. Ему нравилось безнаказанно поддевать королеву, но она не могла и не хотела его одергивать.

Мэва спустилась, увидела пунцовые щеки сына, загнанно оглядывающегося на дворовых — много народа собралось, чтобы поглядеть. Гаскон церемонно поклонился, хитро, исподлобья глядя. Внутренне — уже торжествовал. Принимая из его рук лук, Мэва легко подняла его, вытянула из стоящего подле колчана длинную стрелу с пятнистым оперением, проскользнула по ней пальцем. Лук был в ее руке — легкий, боевой, уже изведавший бои, с засечками. Гаскон был немного ниже ее, но привыкнуть оказалось несложно.

Стрела ударила в центр — и Мэва снова смогла дышать.

— Простите, матушка… — виновато завел Анси.

— Значит ли это, что я могу танцевать сама с собой? — хмыкнула Мэва, указывая на пораженную мишень.

Дворовые и солдаты рассмеялись, начиная расходиться, а Габор повел Анси к замку. Он еще путался в ногах, никак не мог приспособиться к росту собеседника, потому наклонялся, пожалуй, слишком низко.

Она не стала укорять Гаскона за желание покрасоваться перед мальчишкой — все-таки его не исправить. Да и двору понравилось, краснолюды были развлечены и довольны, еще долго обсуждали поединок за пивом с ее солдатами… Что-то налаживалось. Ее войско, бок о бок сражавшееся с махакамским народом, стало куда проще относиться к краснолюдам, и дружба между ними радовала Мэву.

Как радовало и то, что Гаскон крепко спелся с ее сыновьями.

— Твои дети не так невыносимы, как казалось на первый взгляд, — самодовольно заметил он. — Может быть, однажды Анси сможет попасть в мишень…

Фыркнув, Мэва ничего не ответила. Грела ладони, потирая их друг о друга, и Гаскон, страдальчески закатив глаза, вытащил из-под плаща, в который кутался, теплые грубые рукавицы и протянул ей. Ее перчатки остались в комнате…

— Наверное, мне стоит поблагодарить тебя…

— Не мучай свою королевскую гордость. Отмороженные пальцы — это печально. Я рассказывал, как мой приятель однажды зимой достал ногу из сапога, а там трех пальцев не хватает?..

Мэва скривилась:

— Я все еще про детей.

— Брось, Мэва. Мы уже говорили об этом — я все понимаю… Неловко бы получилось, если б почтенная вдова вдруг обзавелась парой ребятишек.

— Я едва ли могу быть хорошей матерью. Даже теперь ты проводишь с моими сыновьями куда больше времени…

Их тихий разговор прервал залихватский лай — к ним, виляя хвостом, несся счастливый Панталон. После войны пес обосновался в замке, ему соорудили будку возле казарм, и уже скоро он не напоминал облезлую дворняжку, найденную в разрушенном войной доме. Мэва подозревала, что пес клянчит у солдат, несмотря на то, что мясо у него всегда было.

— Вот он, наш дорогой отпрыск! — проорал Гаскон как оглашенный, почесывая Панталона за ушами. — Пес — это он, конечно, в меня, а золотой мастью в тебя пошел, моя королева!

— Потише кричи свою глупости, — сурово напомнила Мэва, но улыбнулась незаметно; она подняла голову к небу и радостно прищурилась на проглянувшее солнце — после многих дней непогоды. — Половина двора думает, что ты волколак. Для чего нужно было рассказывать Анси ту байку про таксу?

Она слышала, что на Севере жгут ведьм и нелюдей без разбору, но надеялась, что искорки пожара не разгорятся так уж ярко.

— Кто знал, что он поверит?

— Ты знал.

Ее сыновей Гаскон любил по-своему; поначалу ершился, памятуя о предательстве Виллема, подозрительно косясь, но Мэва впервые, может быть, поступила со своей семьей мудро и отправила их на границу вместе, где ее сыновья сдружились с бывшим разбойником. Гаскон умел очаровывать.

— У отца были охотничьи собаки, — рассказывал Гаскон, запуская пальцы в золотистый густой мех. — Когда-то это была гордость нашего рода, предки охотились с ними и надрессировали защищать границы владений. Мощные, опасные звери. При мне осталось всего несколько: сложно прокормить целую стаю. Но любовь к собакам я унаследовал.

Он говорил о семье мало, и Мэва жадно ухватывала крупицы, обломки. То, что вспоминать не так больно; что он сам хотел рассказать: она никогда не вытягивала насильно, не требовала ответов. Когда-то кричала бы, приказывала, беря все по привычке нахрапом, но научилась. Выманивала в простенькой, почти детской игре в вопросы и терпеливо ждала…

Сидя рядом в саду, Мэва украдкой прижималась плечом к его плечу, облокачивалась. От Гаскона пахло мшистым подлеском, свежестью весенних крон; пахло свободным ветром, гуляющим по бездорожью, крепкой кожей сапог, какой-то нехитрой стряпней и псиной — это от Панталона.

— Не уезжай так скоро, — попросила Мэва, вслушиваясь в его дыхание и прикрывая глаза. Знала, как невыносим ему двор и этикет, как сложно ему в четырех стенах — Гаскон предпочел бы спать на земле. — Останься, Гаскон, я прошу.

— Останусь, — легко согласился он. — Устал, набегался. Перезимую здесь, а дальше уж придется… «Белки» небось вылезут по весне, как трупы из-под снега; у них вечно дурь в головы ударяет, как листья распускаются.

— Я боюсь, что однажды ты уйдешь навсегда, — призналась она, сняла рукавицу и бережно обхватила прохладную ладонь, чувствуя под пальцами мозоли от тетивы лука. — Вскочишь на коня и затеряешься среди дорог. Я столько умоляла себя не привязываться, однако запуталась сама. И не смогу…

— Я не уйду, Мэва, — мягко укорил Гаскон. — У воров тоже есть честь. А, кроме того, я… тоже завяз. Глубоко завяз, моя королева, что уж и свобода мне не мила, если я не буду слышать твой стальной голос и не увижу золотого проблеска волос. Ты меня приручила. Я уж, чувствуется, не тот наглый мальчишка. Я твой гончий пес, Мэва.

— Железный сокол, — с непривычной нежностью вспомнила Мэва. — Отчего сокол?

— Криво вышили на флаге лирийского орла.

Они рассмеялись. Многое Гаскон не готов был объяснять, а она не стала переспрашивать.

— Кажется, я старею, — тревожно произнесла Мэва. — Я с облегчением вспоминаю, что война закончена, с тоской гляжу на трофейные клинки… Мне на самом деле хочется, чтобы эти безмятежные дни никогда не заканчивались.

— Узнав войну с Нильфгаардом, ни за что не захочешь ее повторения. Она измотала всех нас.

С тревогой она подумала о донесениях с границ. Пока жив был Эмгыр, Мэва никогда не смогла бы спать спокойно и видеть воздушные прекрасные сны.

— Знаешь, что я вспомнил? — спросил Гаскон вдруг.

— Махакам?

Его суровые горы и расселины между пиками, заваленные снегом; хрусткий лед, затянутые озера с таинственными полыньями. В ушах еще выли непокорные, дикие ветра, которые встречали их на перевалах и норовили опрокинуть вниз с обрыва. Волновались их лошади, чутко поднимая морды, — слышали далекие раскаты рева.

Махакам остался в памяти — как осталась и вся война, конечно; Мэве она приходила ночами, в предрассветной зыби, душно накидывалась хищным зверем… Что видения пылающего, разрушенного Аэдирна, что мощная лавина, перемоловшая половину ее войска — они одинаково ранили ее и вынуждали просыпаться с криком. Становилось чуть легче, если рядом с ней спал Гаскон.

— Помнишь, мы спустились в бездну, моя королева? — вздохнул Гаскон. — Бросились, обвязанные одними тоненькими веревками. С парой кинжалов — на чудовищ.

Она помнила. Помнила и вечер после этого.

***

Махакамские горы ночами сковывало еще крепче. Мэва предпочла бы не выглядывать из палатки, но вынуждена была расхаживать по наскоро разбитому лагерю и отдавать приказы — голосом таким же холодным, как горная метель. Мело под ногами, танцевала поземка. Кровь еще горячилась, она не могла ровно дышать после того спуска.

Когда они поднялись с ранеными солдатами, их приветствовали яростным, верным ревом, и Мэва, несмотря на усталость и несколько несерьезных ран, улыбалась. Глядела на бушующих солдат, ощущая огромную их силу. А в следующее же мгновение к ней со всех ног кинулся Рейнард, набросил на плечи второй плащ, потому что она действительно начинала замерзать, подвел Исбель и проследил, чтобы царапины окутало мягкое золотистое сияние. Мэва не любила принимать помощь прежде солдат, но в этот раз молчаливо согласилась. Слишком вымоталась.