Страница 8 из 43
Земля встретила ее тяжелым ударом, оглушившим Марью и лишившим ее чувств.
***
Она помнила, как бежала, как неслась сломя голову куда-то и ветки хлестали ее по лицу, по рукам, которыми Марья беспомощно заслонялась. Дыхания не хватало. Подол путал ноги, но Марья от ужаса не могла уж и остановиться и широко рвануть его. Ей слышались позади голоса, окрики, хрипатый смех разбойничий… Преодолев себя, Марья обернулась, но в сумрачном, предзакатном лесу гуляли длинные угрожающие тени, отброшенные темными деревьями, — и в каждой она видела врага. Ужас застилал глаза.
Неожиданно земля оборвалась под ногами, опрокинулась, и Марья с отрывистым воплем покатилась вниз, ударяясь боками, локтями… Не приметила срыв оврага, жадными глазами отыскивая преследователей. Она попыталась закрыться, вывернуться, но, сорвавшись по склону на самое дно лесной прогалины, ударилась лбом обо что-то холодное и твердое. «Камень», — уплывающим сознанием подумала Марья; эта мысль была размеренная, спокойная, скользящая степенно.
В опустившейся темноте Марья услышала отдаленный волчий вой.
Она путалась в видениях и не различала, что дикий сон, а что — ее бедная жизнь. Как жутко перепуталась ее судьба, как она заплутала. Марья на считанные мгновения очнулась в какой-то постели, и ей тут показалось, что не было никакого сватовства, что не отправляли ее с дружинной охраной в легендарный Китеж-град к княжичу, что не выскочила им навстречу разбойничья шайка… Нет, это были небольшие покои, теплые, а Марья утопала в перине и в своем бреду; она и двинуться не могла, урывками дышала — было душно…
Кто-то склонялся над ней, шептал, и этот шепот патокой вливался в уши Марье. Она не запоминала слова, а различала долгие, протяжные напевы, вторящие им. Ее отпаивали чем-то смолянистым и пахнущим лесными травами, придерживая голову, как дитю. Легкая рука изредка касалась ее лба с испариной, отирала виски. Марье почудилось, что это мягкие, ласковые материнские руки, хотя ее мать умерла родами и никогда не лелеяла ее, не нежила так. Она силилась рассмотреть, почти уверовала, что Белобог послал ее образ — успокоить, унять тревогу.
Когда прояснилось, когда Марья рассмотрела в своей искусной врачевательнице бледную ведьму с болотными пылающими глазищами, с загнутыми когтями, с выступами острых звериных клыков, она закричала отчаянно и долго и снова лишилась чувств.
На следующий день Марья проснулась с чистой головой, отдохнувшая и свежая, из ее памяти почти изгладилось все недоброе. Она скользнула взглядом по темному каменному потолку, нависавшему над ней. Теплая, маленькая комнатушка; здесь пахло не сыростью, а сухими травами. Марья не узнала своих покоев, не услышала топота в горнице, девичьих голосов…
Навалилось: китежцы, шумные сваты, долгий путь лесом, который она с любопытством оглядывала с повозки, спокойствие дружинников, храбрившихся и задиравших друг друга, когда, как они думали, княжна не видит: вдалеке тянулась граница Лихолесья. И нападение, и кровь, и ее побег…
Чуть сгибаясь, у простой деревянной двери стоял какой-то мужчина. Не дружинник и, уж конечно, не отец, которого Марья наивно понадеялась увидеть; гость был высокий и тонкий, как вечерняя тень. Марья сощурилась, пытаясь рассмотреть его яснее. Заметила, что на ней одна исподняя рубаха, липнущая к телу, но постаралась не смутиться, а прямо и с вызовом глянуть на него.
Вспомнилось сразу: бородатая рожа разбойника, драный сарафан, вкус крови во рту: она впилась ему в руку крепко, по-звериному, он выпустил Марью, и она порскнула в лес, бежала, пока могла, и даже когда стала задыхаться — все равно неслась вперед, надеясь, что погоня давно отстала. Ужас гнал ее далеко…
— Где я? — ахнула Марья, даже не заботясь, кто ей ответит.
Он не был похож на разбойника; впрочем, Марья за всю жизнь видела только тот грязный лесной сброд и в душегубах не разбиралась.
— В Лихолесье.
Голос был хрипловатый — от долгого молчания.
— Но… люди не могут попасть в Лихолесье! — Марья нахмурилась. Переносица болела — она саданулась о камень…
— Думаешь, я лгу? — ледяно прозвучал ответ.
Она почему-то помотала головой. Не от страха перед неизвестным: вспомнила ведьму над собой.
— Вольга тебя принес, мой побратим. На волчьей спине можно пройти в Лихолесье, — тихо сказал он. Голос лился тихий, чуть рокочущий, вкрадчивый. Он выступил из тени, и его темные глаза опасно заворожили Марью, заставили забыться. — Что княжна ярославская забыла на границах Лихолесья? Неужто нет иного места для прогулок?
Скрытая насмешка проскальзывала в его словах, и Марья поняла: он видел все. Тела дружинников, истыканные стрелами, что вылетели из кустов. Глупая, бесчестная смерть. «Лук — оружие подлецов», — любил говаривать князь Всеслав, предпочитавший заглядывать в лицо тому, кто дерзнет его убить… На них напали, а лошади волокли на повозке не одну Марью, но и сундук с приданым, и двух девок, что ей отдали, а рядом шагал отряд дружины…
Что же с ними стало?
— На границе Лихолесья давно поселились разбойники, — произнес мужчина, наблюдавший за ней. — Княжеские люди не заходили в наши пределы, мало об этом проведали, иначе ни за что не повезли бы тебя той дорогой. Эти лиходеи прикрываются нечистью, зная, что немногие отважатся идти за ними в Пограничье. Стоило давно приказать Вольге с ними разобраться, хотя они не тревожили нас… — Он, кажется, досадовал.
— Священник благословил меня и весь отряд от нечисти, — дрожащим голосом протянула Марья. Она коснулась груди, ища крест, но цепочки не было.
— Но не от стрелы, да? — усмехнулся ее собеседник. — Ничто не защитит от точного выстрела, даже самое искусное чародейство; надо лишь знать, что бить стоит в сердце.
В его словах прозвучало какое-то страшное предзнаменование. И Марье показалось, что он говорил вовсе не с ней, а обращался к самому себе: так затуманились его глаза, будто он позабыл о ней. Нечто пугающее было в этой тощей фигуре. Марья разглядывала бледное лицо, пытаясь угадать, кто перед нею; он не носил оружия и не казался опасным воякой, но отчего-то она поняла, что не сможет выбежать из этой крохотной кельи, прорваться.
— Что будет потом? — спросила Марья.
Она вернула его, разбудила. И ему это не понравилось; досадливый темный взгляд обжег ее.
— Время покажет, — неразборчиво отозвался незнакомец. Простер тонкую руку, указывая на стол в углу, на котором Марья увидела большой кубок с удивительной резьбой. — Пей отвар и во всем слушайся лекарей. И не доставляй нам неприятностей, — велел он, прежде чем закрыть дверь.
***
Марья открыла глаза, поморщилась. Гулко ныло в голове: словно она еще слышала отзвук удара по шлему. Нашла себя на постели. Попыталась подняться, но ощутила накатившую дурноту и откинулась, сердито глядя вверх. Сон напомнил ей страшное — беспомощность. Девчонку, попавшую в Лихолесье, спасавшуюся от разбойников бегом, как испуганный олешек от нее — несколько дней назад.
Сейчас она выхватила бы клинок одного из павших дружинников и напала бы с ним на лесной сброд, сражалась бы, словно волчица, а не жалко кусалась и царапалась. За себя прошлую было стыдно…
За окном стояла лунная ночь.
Чувства понемногу возвращались к ней, и Марья ощутила касание к своей перевязанной руке, с трудом повернула голову и увидела Кощея, сгорбившегося на краю постели. Он заснул или глубоко погрузился в свои мысли, не замечал, что Марья пробудилась. Рука лежала на ее запястье, и она поглядела на когтистые длинные пальцы, похожие на лапу какой-нибудь хищной птицы, и забеспокоилась.
— Ваня! — отчаянно позвала она, сжимая его пальцы. — Любовь моя, погляди на меня…
Он вздрогнул, очнувшись; все-таки спал — Марья облегченно вздохнула. Он встретился с ней взглядом, тускло улыбнулся — лишь тень его обычно мягкой улыбки, которую Кощей таил для Марьи.
— Я размышлял, что стало бы со мной, если бы я потерял тебя, — прошептал Кощей. — Я видел, как ты упала с коня. Думаю, у меня все еще есть сердце, ведь не может болеть то, чего нет, верно?