Страница 40 из 43
— Ты нежить! — отчаянно крикнул отец Михаил, и в уверенном гулком голосе священника Марья услышала страх. Он глядел на взбесившиеся волны, и что-то запредельно горькое было в его взгляде. Должно быть, в Китеже и у него были родные и любимые люди… Губы отца Михаила, и впрямь показавшегося старым и разбитым, сухо шевелились — он умолял своего бога о помощи.
— Какая разница, кто я, если я победил? — усмехнулся Кощей. — А ежели я не прав, так пусть Белобог меня остановит!
Любава ахнула от такого святотатства. Священник содрогнулся, будто по нему наотмашь ударили тяжелым кузнецким молотом. Вскрикнул совсем тихо, жалобно. Что-то сломало его, прошлось по костям, и Марья услышала отчетливый хруст — волосы на шее зашевелились. Он упал — груда одежды, поповский белый балахон, расшитый крестами. И раздался мощный шум хлынувшей воды. Кощей ликующе смотрел, как люди, поверившие в чудесное спасение, сметаются упавшей волной и бьются о дома, по крыши вмиг очутившиеся в воде, как они захлебываются и молотят руками, пытаясь спастись.
— Прекрати это, Марья Моревна! — взмолился Иван, но смотрел он не на брата, а на нее, только на Марью, оцепеневшую от этого пронзительного вопля. Мир его рушился. Весь мир, что он знал. Княжич попытался схватить ее за руку, но отпрянул от вспыхнувшего клинка. — Только ты можешь его остановить, только… Посмотри, сколько людей гибнет зазря, из-за его старой мести! Они здесь ни при чем! Вчера они праздновали и веселились, а теперь? Они не заслужили… Пощади…
На ее милость он рассчитывал? На то, что сердце ее оттает, еще не оледеневшее, способное кого-то любить? Но одно дело — любовь, а совсем другое — война и кровная месть. Иван, ни разу не испытавший оружие в настоящем бою, этого не понимал…
И Марья посмотрела на распятый Китеж, вспомнила белые шрамы своего мужа, то, как он с воплем просыпался по ночам и бродил из угла в угол, не способный успокоить старые душевные раны. То, что всегда таилось за его мягкой усмешкой. Боль, кровь, отчаяние. Вспомнила, как казнили и сжигали нечисть. Сплетни Любавы о тех, кто не добрался до Лихолесья.
— Пусть тонет, — прошептала она.
Иван завыл, как отчаявшийся зверь, угодивший в охотничью ловушку.
Вода подбиралась все ближе, темная, мутная. Напиталась мрачной силой Чернобога — или потемнела от крови людей и скота, сгубленных безудержным водоворотом? Марья видела, что кто-то еще пытается барахтаться. Люди спешили в церкви, словно сами опрометью кидались в ловушку — на что они надеялись?
Марья подняла голову к небу, боясь увидеть грозный лик Белобога. Он должен был почувствовать, как уничтожают его любимый город, где каждый день раздавались радения в его честь. Небо хмурилось и грохотало громами. Что богам человеческие города? Сотрется один — будет другой. Китеж оставили на растерзание Чернобогу.
Кощей дождался, когда вода хлынет к стенам. Земля под Китежем дрожала, и весь остров опускался под воду, отряхиваясь, как мокрый пес… Даже Марья не выдержала, ахнула, отступая подальше от края стены. Волна поднималась над ними. Задирая голову, Марья захотела закричать. Первые капли тяжело упали на ее лицо. Рядом, вздрагивая, плакала ведьма, поверившая в свою смерть.
Кощей подхватил их вихрем и ринулся в небо, оставив Китеж с его княжичем тонуть.
***
Марья едва могла отдышаться; ей до сих пор казалось, что она идет ко дну. Вода забивала горло, мешала вдохнуть. Рухнув без сил, она почувствовала под собой твердую землю и траву, а не колыхающееся бездонное озеро, и распахнула глаза. Неловко поднялась, отряхнула колени от травы дрожащими руками. Любава лежала рядом, свернувшись в клубок и тихо всхлипывая…
Там, где стоял Китеж, покоилось озеро Светлояр. Ни красивых теремов, ни величественных храмов, из-за деревьев сияющих круглыми куполами, ни даже обломков моста на берегу — вода слизнула все, похоронила, словно никогда и не было города. Будто он лишь сон. Только отзвук колокольного звона послышался и растаял.
Она обернулась и увидела Кощея, терпеливо ожидавшего чего-то.
— Боишься меня? — выдохнуло существо, бывшее ее мужем.
Марья протянула руку, коснулась искаженных черт. Заострившееся, упырье лицо, острые клыки, черные вены, проступающие через бледную кожу. Может, не проживи Марья столько лет в Лихолесье, она закричала бы. Но она спокойно смотрела в черные глаза и видела свое отражение. Хотя внутри у нее все звенело от ужаса — не за себя, за него.
— Нет, любовь моя, не боюсь, что ты, — прошептала Марья, ласкаясь к нему. — Боюсь только, что мы не успеем к Лихолесью. Как они там, еще держатся? Я слышала, отбиваются… Не хочу, чтобы наш дом сожгли.
— Марья, я… — он неловко замолк, взглянул искоса. Не касался ее, опасаясь поранить когтистыми пальцами. — Не смогу я вернуться, я всего себя отдал, чтобы разрушить Китеж. Я прогорю, как свеча. Осталось совсем немного. Совсем… Мы договорились, что я возьму все и отдам — тоже все…
— И что потом? — дрогнув, спросила она.
Марья еще не осознала. Это казалось ей наигранным, ненастоящим. Но не стал бы ее Кощей так с нею шутить, и он обнимал ее, осторожный и печальный, прощаясь с ней. Зная, что они скоро расстанутся. Он и дожил только, чтобы отомстить Китежу, а теперь… Марья утерла щеки — не заметила, как полились слезы.
— Можно же что-то сделать? — в отчаянии спросила она, цепляясь за его плечи, чтобы не упасть от накатившего горя. — Ваня, любовь моя… Я так хотела тебя увидеть все эти дни, а теперь нам и времени не дают, как же это…
Она льнула к нему, целовала мертвенно-холодные губы, радуясь, что хоть так может Кощея касаться.
— У тебя моя смерть, соколица, — шепнул Кощей. — В гребне твоем, крайний зубец, игла. Я потому его поберечь просил. Ядвига помогла заклятье сотворить. Если сломаешь иглу, все закончится, я прахом рассыплюсь, потому что человеческого во мне не осталось. Не теперь, когда я умер и воскрес от мертвой воды.
— И ты… ты думал, я тебя отпущу? — вскрикнула Марья. Коснулась кончиками пальцев его груди, но не поймала биения родного сердца. — Не может быть… Я не смогу…
— Я уже мертв, Марья. Чернобог дал мне горстку времени, чтобы я отомстил. Все кончено, и я… Я не хочу этой боли, — несчастно вздохнул он. — Снова плен — моя погибшая душа, запертая в плоти.
— Нет, нет… Откажись! — выкрикнула она. — Отдай Чернобогу его силу, ты уже ему послужил, сделал, как он хотел, разрушил Китеж! Ты ничем ему не должен, слышишь, ничем!
— Прости меня, — попросил Кощей. — Я тебя к себе приковал. Я виноват. Я не хочу уходить, но… Дай мне гребень, я не стану тебя заставлять.
В отчаянии Марья прижала гребень к груди. Не хотела слышать. Опустившись на колени, он целовал ее руку, пальцы, перепачканные в чьей-то крови, еще помнящие прикосновение к Алатырю, скрытому теперь под толщей воды. Камень показал ей многое, но не как излечить Кощея. Он закрыл глаза, ничего не говорил, лишь ник к ее рукам, словно это было единственное во всем мире, в чем Кощей мог найти последнее утешение…
Марья посмотрела на Любаву, сидящую на земле и держащуюся за голову.
— Ты же умеешь лечить! — крикнула она страшно. — Помоги! Я что угодно сделаю, озолочу… Любава, друг мой, я же…
— Такое не вылечить травами, моя королевна, — грустно сказала ведьма.
Поднялась, подошла, пошатываясь. Темные губы Любавы скривились, словно ей больно было стоять рядом с Кощеем; на тонких перстах чернели страшные когти. Она невесомо положила ладонь на бледный лоб Кощея. Марья стояла напротив него на коленях, помогая держаться, не упасть… Он едва дышал — тихо, со свистом.
— Чернобогу только кровью можно отплатить за его избранника, — прошептала Любава. — Это старый ритуал, древний, лет ему столько же, сколько первому человеку. Дайте мне гребень, Марья Моревна! — отчаянно сказала она, на что-то решившись.
Так говорили только те, кто готов умереть. Впервые — так громко и смело.
— Ты не… Я… — Марья задохнулась. Она без раздумий отдала бы жизнь ради своего мужа, но Кощей не стал бы жить без нее, в пустом мире, в котором у него не осталось ни любви, ни мести.