Сорочьи перья

— Ты сама ее пожаловала лесу, мне пожаловала, — промолвила лесная богиня. Поманила к себе волчицу, и грозный зверь пошел за ней послушно и мирно, как ласковый котенок. Бажена, задыхаясь, смотрела, как женщина кладет ладонь Олесе на загривок. — Что же ты, дитя, передумала? — смешливо спросила она. — Знаешь ли ты, кому ее пообещала?

— Госпожа Девана, — всхлипнула Бажена, качая головой. Имя, слышанное от бабки. Имя из прошлых времен, когда молились не в белых церквях, а на каменных алтарях, принося жертвы во славу богов. — Я не хотела… Не хотела навсегда с ней разлучаться! Я не могу ее отпустить. Если не отдашь мне ее, госпожа, стану приходить каждую ночь и звать сестру, и буду так делать, пока не умру!

Она и сама не знала, откуда взялась эта уверенность. Бажена снова плакала, выдавливая слова, но они звучали страшной клятвой, на которую, как она когда-то думала, у нее никогда не хватит сил.

Девана рассмеялась снова, поглядела на Олесю, легшую на землю напротив Бажены. Нос волчица уткнула в белые лапы.

— Что, простишь сестру? — нежно спросила Девана. Олеся откликнулась неясным поскуливанием, но поглядела с надеждой. Бажена и так стояла на коленях перед богиней, готова была сапожки ей целовать, но Девана строго сказала, жестом ее останавливая: — Ничто не дается просто так, дитя, за все нужно платить. Разменяешь ли свободу сестры на свою собственную?

От предложения этого Бажену бросило в холод, но отступать было уже некуда. Не окажется ли она еще большей предательницей, если откажется и позорно сбежит? И потому, преодолевая ужас, она мелко кивнула. Зажмурилась, представляя, какова будет жизнь в волчьей шкуре…

— Ты станешь частью моей свиты, Бажена, дочь Мирославы, и при полной луне будешь обращаться в зверя и сопровождать меня на охоте, — провозгласила Девана. — А в остальные дни будь свободна и помни, как дорого стоят слова.

Она толкнула волчицу сильной рукой, заставляя перекувырнуться, и вот в объятия Бажены выпала Олеся — нагая, испуганная, но живая и невредимая. На земле осталась только белая волчья шкура, и Девана быстро подняла ее, ловким движением накинула на Бажену. Жар прошел по всему телу, заставив задрожать, вскрикнуть, а потом спал, как будто его и не было. Неловко вытянув руки поверх сестриной спины, Бажена посмотрела на свои пальцы. Тихонько рассмеялась.

Богиня растаяла в темноте, будто ее и не было. Бажена еще сидела на земле, гладя Олесю по волосам. Та после перенесенного просто заснула, доверчиво уткнувшись ей в шею теплым носом, и Бажена не без радости представляла, как понесет младшую сестру через лес. Домой.

— Все будет хорошо, — шептала она и не могла замолкнуть. — Все непременно будет хорошо!

И только потом подняла голову, чтобы взглянуть на серп-полумесяц и подсчитать примерно, как скоро наступит полнолуние.

========== 6. сорока-белобока ==========

Потом говорили — сорока-воровка, ведьма подлая, детей крадет да утаскивает в свое мерзкое гнездо, а что там с ними делает — даже Белый бог не ведает, потому что он на такую черную ворожбу глядеть не может. Потом говорили — сороки проклинали человеческий род, беду приносили на черно-белых перьях, как будто в издевку над их богами.

Она никогда никого не крала. Но спасла. Летела, обернувшись сорокой, увидела ребенка, брошенного на краю леса. Росава опустилась, нырнув вниз, на отчаянный детский плач, ударилась о землю — стала человеком. Подняла ребенка, взяла на руки, покачала — откуда взялась эта наука, Росава не знала, потому что у нее детей своих не было. Но была память от матерей из сотен колен.

Ребенок взглянул на нее и расплакался еще сильнее, сморщив личико, показавшееся Росаве страшно некрасивым. Но она, как говорили ей когда-то, пока она не научилась ворожить и призывать силы, спавшие в земле, тоже была некрасива, и это не беда. Росава знала, что ребенок слаб и беспомощен — и что он нуждается в ком-то, чтобы выжить.

Рядом была деревня, и Росава почувствовала, что оттуда его принесли. Весна стояла голодная; урожай в том году не уродился, и в том обвиняли ведьм, но Росава глупа не была, знала — иногда земля истощается, иногда ей нужна передышка. Все в мире было устроено разумно, верно. Но люди голодали, и к исходу зимы еда закончилась вовсе. Пролетая над деревней, Росава это чувствовала — и ничем не могла им помочь. Да и не хотела. Знала, что не примут ее помощь, еще камнями закидают, а старый служитель Белобога будет визжать о грехе и читать молитвы.

Кто-то из деревни хотел избавиться от ребенка, от лишнего рта. Росава могла бы поворожить, узнать о матери, бросившей свое дитя, но ей дела не было до этого, до людей.

Ребенка отдали судьбе, и Росава была ведьмой, и Росава была той, кто мог судьбу переплести.

А потом она забрала его с собой, хотя идти пришлось долго, не так свободно, как в небе лететь. Младенец плакал и жаловался, но это были не такие страшные жертвы, и Росава справилась — и скоро научилась терпеть его задыхающийся рев. В пещере на склоне горы ее ждало родное гнездо — и зелье, которым она согревалась в суровую зиму, что придавало ей сил. Ребенка оно тоже успокоило и напоило почти так же, как материнское молоко.

— Мальчик, — вздохнула Росава с сожалением, когда осмотрела притихшее, почти заснувшее человеческое дитя. Поглядела на пробивающиеся золотистые волосы, коснулась их, мягких, совсем младенческих… Была бы девочка — научила бы всему, что умела.

Ребенка она назвала Пересветом, потому что нужно было как-то назвать.

А потом пришлось воровать. Красть у людей, потому что в ведьминском жилище не было никаких детских вещей. Она пробиралась, чтобы унести еду, она хватала развешанные для сушки тряпки, чтобы сделать из них пеленки, а потом и одежку уносила, все проклиная то, как быстро Пересвет растет.

«Сорока-воровка», — говорили люди. А потом пошел слух, что ведьма стала красть детей, но она лишь смеялась — то, как их народ винил других в собственных грехах. Как будто женщины не душили и не оставляли в лесу нежеланных детей.

Пересвет вырос быстро, Росава и оглянуться не успела. Уже начал говорить, все бегал за ней, узнавал и в человеческом, и в птичьем обличье. Когда Росава улетала и воровала по деревням, он подолгу сидел у входа в пещеру, как потерянный волчонок, а потом радостно носился вокруг нее, и потому Росава стала исчезать реже — теперь, когда им не так много было нужно.

Ее предупреждали о дурных слухах, но Росава отмахивался от знакомых ведьм. Она была еще молода и смела, а потому не боялась кинуться к храму Белого бога и схватить оттуда оставленные свечи, чтобы из воска вылепить Пересвету игрушки. Не страшилась показываться народу — те всегда знали, что ведьма рядом живет, да только никто не догадывался, где именно.

Пересвет называл ее матерью и помогал во всем, что мог постичь: убирал в пещере, когда Росава спала, истощенная ночными полетами, старался помочь по хозяйству, научился с ее помощью плести корзинки, чтобы ходить за ягодами и грибами. И пусть проклянет ее Черный бог, если сердце Росавы не ныло, когда семилетний мальчонка выбегал ей навстречу с очередной поделкой, улыбаясь беззубым ртом.

Росава, признаться, на какой-то момент забыла, что у человечьих детей выпадают ранние зубы, а потом чуть не сошла с ума, когда заметила. Но успокоилась, вспомнила. Знания о мире людей она тоже крала, подглядывала, потому что сын ее был человеком, и учить его нужно было жить по-людски. Росава знала, что однажды ему тесно станет в ее уютном гнезде и мальчику захочется повидать мир, но до того было еще далеко, и она не хотела об этом думать.

Пересвет научился различать лесные травы, и, хотя не мог приготовить колдовской отвар, что открывал глаза на истинный свет мира, справлялся с простецкими примочками и лекарствами от всяких простуд — то, чем так похвалялись деревенские знахарки. На настоящую ворожбу это нисколько не походило, но Росава все равно радовалась и хвалила его, ласково трепля по золотистым кудрям.