Сорочьи перья

В груди у нее был меч Белогора — повезло ему, ударил он в испуге, но от упырицы он отбился.

— Ты в сердце бил? — каркнул Мстислав. — Как я учил?

— Я… Ратмира убили, — пробормотал Белогор. Он все никак отойти от тела не мог. — Как это… может быть? Он же лучше меня рубился. Да я его с детства знаю!

Мстислав схватил его за плечо, потряс.

— Убивают тех, кому не везет, парень. Успокойся, возьми себя в руки.

Но мальчишка все мотал головой, шептал, как безумный. Первые потери всегда их разбивали — и Мстислав таким же был, хотя уже и вспомнить не мог, кем были те, по кому он так убивался. Так что Мстислав подождал, пока несчастный мальчишка кое-как справится со своим горем, и потащил его прочь.

— Что… что мы будем делать? — вздохнул Белогор. — Что если еще кто-то… превратился? Из слуг или… Или Ратмир? Что если даже он скоро?..

Он остановился, как столб, но Мстислав поволок Белогора дальше. Темнота сгущалась в углах, разносились какие-то шорохи. Не к добру…

— Сжечь весь этот дом придется, — сказал Мстислав отрывисто. — До основания. Все равно никто тут жить не станет. После упырей-то.

Они выбрались наружу, так и не попав в лапы к жуткой нечисти. Может, и не было ее больше, но Мстислав предпочитал перестраховаться. Живых там тоже не было, иначе бы откликнулись на их крики и топот, а потом совесть Мстислава ничто не отягощало. Горел дом долго, но ночь была тихая, безветренная, да и собравшиеся не позволяли огню перекинуться на соседние строения. Наутро священник бродил по серому пепелищу, и повсюду разносились его заунывные песнопения.

Белогор потом жаловался, что гнилостный запах так и не отошел от него, несмотря на баню, на стирку. Но Мстислав знал, что парень справится. Как справился когда-то и он.

========== 24. домовой ==========

Домовой Иван Васильич всегда считал себя очень приличным и полезным духом. Он смутно помнил свою прошлую жизнь, улавливая лишь тусклые отзвуки самых важных моментов: смерть родителей, женитьба, рождение сына… Подробности потерялись в веках, но сама память надежно приковала его к дому и к семье, его потомкам.

Семья у него хорошая, заботливая, часто угощала его, хотя были они не то чтобы богаты. Но молочка плеснуть в миску — это завсегда, так еще и изредка, по большим праздникам, медом сластили. Домовой довольно мурлыкал, оборачиваясь пушистым черным котом, спускался к миске и вылакивал все до дна, обязательно облизывая усы. В ответ на такую заботу Иван Васильич никогда не бедокурил, не гремел посудой и не ломал вещи — напротив, подговаривал своим нехитрым колдовством, чтобы пыль сама рассеивалась, чтобы пауки не гнездились по углам, а еда у хозяюшки всегда получалась вкусной и сытной.

Иногда к ним приходил священник, старый и сердитый, скандальный очень. Он явно подозревал, что хозяева подкармливают домашнего духа, а его церковь этого не одобряла — Иван Васильич за это жрецов Белобога и не любил. Нет чтобы жить всем в мире… Но они хотели всего — только себе. Однако священник понимал, что у него не получится сделать из одного домового страшное чудовище, которое нужно срочно изгнать, поэтому он просто заходил и поглядывал по углам.

Иван Васильич показывался редко — почти никогда. Только детишкам, особенно самым маленьким, которые и не запомнят потом ничего. Когда все спали, выскальзывал из-за печки, оборачивался котом и забирался в люльку, сворачиваясь уютным клубком. Долгими суровыми зимами грел детей своего рода, а в другое время мог и поиграться с ними, размахивая мягкими лапами над счастливыми сморщенными личиками.

Днем он по большей части спал, потому что хозяев не было дома, работали они, трудились. А вот ночь была его временем, временем нечисти.

И временем разбойников. Иван Васильич почувствовал, как люди подходят к дому, издалека еще, как будто ударили его их злыми намерениями. В то время хозяин был на войне, пошел, потому как велели, и Иван Васильич пообещал себе беречь его жену да ребятишек. Развелось много жестоких людей. Кто-то шел на преступления от голода и отчаяния, и их домовому было даже жаль. А вот другие становились злодеями исключительно из-за жадности и грязи в душе.

Дверь они открыли, отомкнули, ступили осторожно, почти неслышно. Умелые. Все люди спали, но домовой тут же чутко приподнялся. Посуда отозвалась стуком на его беспокойство, в углу шевельнулась метла, но Иван Васильич сдержался. Он дождался, когда разбойники шагнут в сени, когда им некуда больше будет бежать, спасаясь.

Обернувшись своим любимым воплощением, черным котом, он ловко скакнул на первого же разбойника, но ничего в нем не осталось от ласкового мурлычащего котеньки, в какого он превращался для детей. Тяжелая когтистая лапа ударила по горлу, раскроила. В темноте ничего не видно было, поэтому остальные трое даже ничего не поняли. А домовой оттолкнулся от пола, вгрызся в шею другому. Кровь хлынула, разбойник забулькал — хотел заголосить. Оставшиеся испуганно заорали, думали, может, притаился тут хозяин с ножом, обороняет свой дом. Но дверь была надежно закрыта, как бы они в нее ни ломились.

Домовой растерзал их быстро, но без лишней жалости. Довольно мявкнув, скатился с последнего остывающего тела, отряхнулся, потянулся умыться — совсем как обычный кот. В доме завозились. Хозяйка прикрикнула на детей, чтобы оставались потише, а сама выступила в сени. Забился одинокий огонек…

Он не стал скрываться — чего уж сбегать, если показался. Хозяйка всхлипнула испуганно, но наткнулась взглядом на кота, немного успокоилась. Огляделась, замечая оружие, которое было у вторгшихся в ее дом. Дверь распахнулась, заливал холодный лунный свет. Хозяйка всегда была женщиной разумной, за это Иван Васильич ее любил, так что она не стала вопить, а поклонилась ему, внимательно глядя в кошачьи глаза.

— Спасибо, дедушка, — прошептала она.

Потом она закапывала разбойников за домом, потому что знала: если найдут тела в доме, где оставались одна хрупкая женщина и двое малолетних детей, станут говорить про черное колдовство. А ведьм сейчас — не как в старые благодатные времени — сжигали. Тот самый священник, которого так не любил Иван Васильич, первым бы потащил хозяйку на костер.

Он все вился рядом и мурлыкал, и был рядом, пока она после всего этого не забылась тревожным сном.

А через день его ждало поистине княжеское угощение: мед, молоко и сливки.

========== 25. мавка ==========

Богумил ее сразу заметил, стоило белой рубахе мелькнуть меж деревьев. Думал — показалась, чудится, но потом подол завлекательно показался с другой стороны, дальше, послышался девичий смех, и он помимо воли пошел за ней, потому что ноги сами вели его, словно почуяв, что девушка эта была его полноправной хозяйкой.

Разум пытался его остановить, сомневался: откуда бы в глухом лесу, куда он охотиться пошел, взяться девице? Ведь только в мамкиных сказках потерянных детей воспитывают волки, медведи или еще какие добрые звери. Нет, это нечисть, и притом нечисть сильная… Но рука никак не поднималась, чтобы осенить его крестным знамением. И в то же время Богумил принялся убеждать себя, что страшного ничего эта встреча не сулит. Может, эта девушка — мирный лесной дух, что благословит его на охоту?

Это были мысли опасные, топкие, как болото. За такие размышления отец Сергий, их священник, приказал бы сечь Богумила нещадно — вот бы точно показал ему, насколько милостивыми могут быть Белобог и его жрецы. Но священник ничего не понимал, не охотился никогда в суровых муромских лесах. Да и далеко они от Китеж-града, от его золотых церквей — живут себе помаленьку, никому не мешают. А священники часто глупости говорят — Богумил слышал, как отец на них ругался.

Но вот мужики, таясь от склочных жен, сказывали, что тут и впрямь водится чудесное, неизведенное… Богумилу, мальчишке еще, всегда говорили, что каждому мужчине стоит это увидеть.

И вот он видел. Увидел знакомую речушку, через которую перебирался много раз, а сейчас, зачарованный удивительной девушкой, вдруг забыл о ней. Тут сладкая догадка пришла на ум: эта девушка, верно, речной дух, вон она как увивается у воды, ничуть не поскальзываясь на мокрых камнях. Легкое платье льнуло к ногам — тонким, точеным, белым… Завороженный то ли хитрым колдовством, то ли попросту — девичьей красой, Богумил послушно следовал за ней, подходя все ближе к воде.