Страница 10 из 13
Я не праздно мечтала о главном ведомстве: писала красочные повести, читала книги о нелегком труде полицейских, об особенностях российской правоохранительной системы, училась, стремилась и… оказалась ненужной этой системе. Не хочу вслух произносить причину того, почему для меня не оказалось места в этой системе. Просто расскажу историю. У моего одноклассника было весьма оригинальное поведение: он плохо учился, а когда опаздывал на первый урок, придумывал безумные оправдания, него-де дома рожала кошка, собака, хомяк и однажды даже утка. Он говорил абсолютно серьезно и очень удивлялся, почему же ему не верят. Как-то мы всем классом приступали к написанию годовой контрольной по алгебре, и я решила пошутить над Виталиком. Я, серебряная медалистка, попросила его, троечника, дать мне списать, «потому что сама я не справлюсь с такими сложными заданиями». За несколько минут до конца урока, когда я судорожно дописывала решение последнего уравнения, Виталик стал назойливо трясти меня за плечо. Я к тому времени уже напрочь забыла о своей просьбе дать списать и жутко разозлилась, что он вздумал мне мешать в такой ответственный и неподходящий момент. А Виталик жутко обиделся, что я попросила его о помощи, он старался скорее решить задания, а я, неблагодарная сволочь, почему-то не стала брать протянутую им тетрадь. После школы Виталик поступил в ведомственный вуз и сейчас вполне успешен в той жизни, которую ему дали его имущие родственники. Потому что его папа – крупная шишка в правоохранительной системе, способная решить любую проблему. Даже пристроить своего глупенького отпрыска. А я со своей медалью, дипломом, знаниями и диким желанием работать оказалась на обочине жизни. Я обречена уйти на пенсию из нелюбимого банка, в то время как Виталик и ему подобные получают звания и прут на предельной скорости вверх по карьерной лестнице.
Единственное, чего я смогла добиться в направлении к моей мечте, – это стать внештатным, неоплачиваемым стажером, которому дают самую тяжелую работу, гоняют по всему городу и ничего не платят. Мне обещают взять в штат, но никто не может сообщить точные временные рамки. Я уже полгода пребываю в подвешенном состоянии. Мне не платят ни копеечки, но я вынуждена никуда не рыпаться из банка и, скрипя зубами, терпеть загоны Будды, потому что страстно желаю работать только в полицейском ведомстве, а ни в одном другом месте мне не разрешат полдня бегать по полицейским поручениям. Зато и в отсутствие материального поощрения чувствую себя счастливой в правоохранительной среде. Я общаюсь с полицейскими из различных подразделений, узнаю тайночки их профессии, такие тайночки, которые никогда не покажут по телевизору и нигде об этом не напишут. А еще я потихоньку закаляю свой истеричный характер и распрямляю спину. Я больше не хочу плакать и горевать. Я хочу быть счастливой и видеть счастливые глаза моих близких. Например, папины. У него в жизни мало что получилось, поэтому я обязана стать богатой и знаменитой. Ладно, можно обойтись и без лавровых венков. Меня устроит и первый вариант.
Всякий раз, входя в фойе полицейского ведомства, я будто вижу моего семнадцатилетнего папу, растерянно моргающего и уходящего ни с чем. В далеком 1969 году знакомые моей бабушки, папиной мамы, решили проявить участие к матери-одиночке, всю жизнь тянувшей на себе единственного сына и так и не решившейся выйти замуж после предательства любимого мужчины. Знакомые предложили помощь в том, чтобы папа поступил в школу милиции. Для этого ему надо было явиться в главное ведомство, как раз то, в которое теперь рвусь я. Папа, в то время только-только окончивший сельскую школу, глупенький мальчик, выросший в эпоху дремучего социализма и умеющий добиваться своих целей только посредством честного труда, растерялся под взглядом сурового постового, не понял, куда ему нужно позвонить, что спросить, к кому обратиться. Постовой и снующие туда-сюда милиционеры не проявили к нему никакого внимания. Все шли мимо. Он был там впервые. Не понимал, насколько важно оказаться здесь и получить то, за чем пришел. Жизнь казалась папе бесконечной, и он думал, что все успеет. Да и зачем ему эта непонятная и равнодушная милиция, когда он начитался книжек о подвигах военных летчиков и сам мечтал стать им?!
Он вышел из ведомства, пошел на вокзал, вернулся в нашу затхлую деревуху, не поступил в летное училище, пошел в армию, опять не поступил в летное училище, пошел на завод, потом постовым в милицию, потом в пожарную охрану. Между этими важными делами умудрился познакомиться с нашей мамой, родить сначала мою сестру, через пять лет после этого меня. А там подкралась пенсия, и мой папа так и не стал ни знаменитым, ни хоть чуть-чуть богатым. Мы и так жили довольно бедно, а в 1998 году, как раз когда папа ушел на пенсию, ударил финансовый кризис и мы успешно пополнили список сорока процентов россиян, которые, согласно официальной статистике, стали жить за чертой нищеты. Подробности этого периода никогда не уйдут из моей памяти. Спешу поделиться ими в следующей главе.
Моя школа
Дверца, покрытая выцветшим и потрескавшимся лаком, скрипнула. Шкаф в моей убогой съемной хате дрогнул, словно обуянный жадностью скряга, которого вынуждали чем-то поделиться. И словно плюнул в меня деревянной вешалкой, которая больно ударила меня по выпирающей на запястье косточке. Я подняла вешалку и увидела на ее нижней планке надпись, сделанную карандашом: «Казнь синей куртки через повешение». Почерк – прыгающий, мелкий. Мой. Когда же я сделала эту запись? Вспомнила. Это было в девятом классе, одиннадцать лет назад. Сейчас расскажу, почему синяя куртка вызвала у меня такую непримиримую ненависть.
Я обвела взглядом сиреневое пальтишко, которое мне купили в пятом классе. Тогда оно смотрелось довольно щеголевато: насыщенный цвет сирени, капюшон с меховой отделкой по краю. Но теперь я учусь в девятом классе, а новую зиму вынуждена переживать снова в этом же пальтишке, которое вместо былой симпатичности с годами приобрело явную комичность. Я выросла из него настолько, что его нижний край теперь едва доходит мне до бедра. Рукава предательски коротки, поэтому локти лучше не сгибать. Боковые швы пальто с упорным постоянством расползаются раз в неделю, мама не успевает подшивать дыры, из которых торчит белый синтепон. Манжеты рукавов потерлись и обросли несчетным количеством катышков. Капюшон пришлось отстегнуть и отправить на покой в катакомбы шкафа, поскольку моя голова перестала в нем помещаться. Словом, мое некогда модненькое, детское пальтишко стало сидеть на мне, не самом стройном тинейджере, просто отвратительно.
Мне было настолько стыдно попадаться в таком обличье на глаза моим сверстникам, что я буквально галопом бежала в школу, неся в сердце отвратительнейшее настроение, кипящую ненависть к жизни и зависть к одноклассникам, одежда которых была намного новее. Добежав до окаянной школы, я опрометью бросалась в раздевалку, чтобы оставить там пальто-куртку, которое будто жгло мое тело. После уроков я так же быстро стремилась скрыться, но это было невозможно: из школы выливалась толпа, от которой было некуда деться, поскольку мой дом находился на центральной улице, по которой все шли. Не попасться на глаза было невозможно, и в мой адрес летели жестокие насмешки.
Мои одноклассники знали, что я бедна. Это невозможно было скрыть: одежда и ветхий дом (единственное саманное строение на улице) красноречиво выдавали мое бедственное положение. И меня нещадно унижали различными колкостями: побирушка (хотя я ничего и ни у кого не просила), нищебродка, голодранка, лошара, нищенка, ничтожество… Я хотела умереть, но не знала, как это сделать, когда нужно было сдавать деньги на ремонт школы, подарки учителям. Моим родителям просто нечего было мне дать на подобные цели. Я единственная не сдавала деньги, за что мои одноклассники и учителя ненавидели меня и презирали. Каждую ночь я долго не могла уснуть: плакала и мечтала поскорее повзрослеть, устроиться на работу и вытащить из бедности свою семью.