Страница 174 из 204
Эта группа писателей и деятелей культуры просуществовала в Ленинграде с 1927-го до начала 1930 года. Их сочинения зияли, как прыщи, на припудренном лице советской литературы. Как уверяет Владимир Муравьёв, из обэриутов Венедикту Ерофееву больше всех по душе были Николай Макарович Олейников, расстрелянный по приговору «двойки» (комиссии НКВД и Прокуратуры СССР), и Николай Заболоцкий8.
У меня сложилось другое впечатление, что Венедикт Васильевич Николаю Олейникову, разумеется, отдавал должное, но в восторге он был всё-таки от Александра Введенского. Этого человека Венедикт Ерофеев ценил выше высокого. Выше всех других обэриутов и их современников.
По крайней мере к такому утверждению меня склоняют многие факты. Вот один из них. Вспоминает Наталья Шмелькова: «Просил прочесть ему вслух опубликованную в “Огоньке” “Элегию” Введенского. Поражена. Ведь только вчера в кои-то веки я разбирала свой книжный шкаф и из одной папки случайно выпало перепечатанное на машинке и кем-то подаренное мне именно это стихотворение! Веничка тоже очень удивился такому совпадению»9.
Венедикт Васильевич часто общался с поэтом Генрихом Сапгиром. Представляю, какое он испытал волнение, когда кто-то из их общих знакомых сообщил ему, что художница Алиса Ивановна Порет[447], ученица двух гениев, Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина[448] и Павла Николаевича Филонова[449], и к тому же возлюбленная обэриута Даниила Хармса, одарила Сапгира рукописью стихотворной пьесы Александра Введенского «Куприянов и Наташа».
По тем пуританским временам эта стихотворная пьеса, сочинённая в сентябре 1931 года, воспринималась московской писательской богемой с большим восторгом, чем, например, интеллектуально-эротические и гомосексуальные откровения американского битника Ирвина Аллена Гинзберга[450], автора знаменитых поэм «Вопль» и «Кадиш», посетившего в 1965 году Москву. Из пьесы Александра Введенского «Куприянов и Наташа» вышел метафизик Юрий Мамлеев (и, думаю, не только он один), как «из “Шинели” Н. В. Гоголя вышла почти вся русская литература 40—60-х годов XIX века». Последние закавыченные мною слова произнёс Фёдор Достоевский в беседе с секретарём французского посольства в Петербурге, писателем, критиком графом Эженом Мельхиором де Вогюэ[451]. Не буду голословным и приведу один монолог Наташи из этой стихотворной пьесы Александра Введенского:
«Наташа (снимая рубашку)
Надо ли говорить, что Венедикт Ерофеев впал в тревожное состояние. Желание увидеть рукопись Александра Введенского, подержать её в руках и даже по-наглому выпросить её у Генриха Сапгира было настолько неотвязным и мучительным, что он вышел на улицу, сел в метро и доехал до «Проспекта Мира». На улице неподалёку жил поэт вместе со своей тогдашней женой Кирой.
Далее привожу рассказ Киры Сапгир:
«Раздаётся телефонный звонок. Генрих в запарке, что-то пишет у себя в комнате. Я беру телефонную трубку. Слышу голос Ерофеева: “Не позовёшь ли Генриха? Позарез нужен” Я передаю трубку Генриху и стою рядом. Держу ситуацию под контролем. По реакции мужа понимаю, что Венедикт говорит ему какие-то приятные вещи. Вроде того, что идёт по проспекту Мира и у него в голове звучат сапгировские стихи, а одновременно с ними возникает какая-то непреодолимая тяга увидеть и пообщаться за бутылкой с Генрихом. Я, естественно, напрягаюсь и шепчу: “Завалишь, что обещал написать!” Генрих меня услышал и, вздохнув, вежливо отказался Ерофеева принимать. Проходит минут десять, и снова звонок. Опять Ерофеев. Трубку берёт уже Генрих. Судя по тому, что он минут десять слушает и раза два даже хохочет, понимаю, что приход Венички неотвратим. Ерофеев добился, чего хотел, своим красноречием, которое у него всегда содержало убеждающую интонацию. Я тут же накрыла стол на троих. Разумеется, с приходом гостя Генрих свою работу отложил. Первое, с чего начал разговор Ерофеев, была пьеса Введенского. Как уж её автором он начал восхищаться, невозможно передать словами. На этом Веничка не остановился и перешёл к настойчивой просьбе хотя бы на день передать ему рукопись пьесы “Куприянов и Наташа”. Тут я увидела, как Генрих нахмурился и даже набычился, словно Ерофеев саркастически проходится по его стихам. И вдруг, неожиданно для меня, он взревел такой матерщиной в его адрес, что я даже перепугалась. Переведу, что он сказал, на нормальный язык: “Ты что же, мил-человек, со мной хотел пообщаться и поговорить или за рукописью Введенского пришёл? Да пошёл ты отсюда...” На этом я остановлюсь. Ерофеев после этого потока осмысленного мата минуту помолчал и с невозмутимым спокойствием, тихо так, но внятно и вежливо сказал моему мужу, перейдя почему-то на “вы”: “Вы ещё об этом пожалеете”. И ушёл, не сказав больше ни слова. Генрих, конечно, расстроился. Проходит часа два. Раздаётся телефонный звонок. Я беру трубку. Говорит женщина: “Это квартира Генриха Сапгира?” Отвечаю: “Да”. И снова вопрос: “А вы кто?” Отвечаю: “Его жена”. В ответ слышу: “А я Надежда Яковлевна! Как нестыдно набрасываться на Венедикта. Обуздайте своего мужа!” Я, конечно, растерялась и, выпав из времени, выпалила сгоряча вдове Осипа Мандельштама, что обычно говорят женщины в подобных случаях: “Обуздывали бы лучше своего!” И тут же, опомнившись, что сказала глупость, бросила трубку.
Вот так я единственный раз в жизни поговорила с Надеждой Яковлевной Мандельштам.
Венедикт Ерофеев был как малый ребёнок. Его Генрих сильно обидел, и он пожаловался человеку, который мог его понять и по-своему защитить».
И вправду, как вспоминает Наталья Шмелькова, «у спящего Венедикта Ерофеева дыхание было, как у младенца. Еле слышное»11.
Со временем я решил продолжить тему «Надежда Мандельштам и Венедикт Ерофеев». Приложил к этому немалые усилия и вот что я, к своему удивлению, обнаружил. Звонила возмущённая поведением Генриха Сапгира не Надежда Яковлевна Мандельштам, а Надежда Яковлевна Шатуновская, после ареста дочери Ольги примкнувшая к правозащитному движению. А весь сыр-бор разгорелся из-за рукописи Александра Введенского. Причём не из-за её высокой аукционной стоимости, а из-за пустяшного для многих людей желания: рассматривать эти листы, как любил выражаться Венедикт Ерофеев, в минуты скорби и печали.
Не безразличен Венедикту Ерофееву был, я предполагаю, и обэриут Константин Вагинов, хотя он в своих «Записных книжках» ни разу о нём не вспомнил. Но посудите сами, сколько было общего у Венедикта Ерофеева с этим замечательным человеком. Как в сходном стиле жизни, так и в творчестве.
Работать Константин Вагинов предпочитал один, вне литературных группировок, хотя и прилепил непонятно зачем своё имя к Объединению реального искусства. Он с детских лет отличался всякими странностями. Поступал не как все, а как самому хотелось. Друзей и знакомых делал прототипами своих произведений, что далеко не всем, естественно, нравилось.
447
1902—1984.
448
1878—1939.
449
1883—1941.
450
1926—1997.
451
1848—1910.