Закаты

— Пересечено? — вздрогнул Белокуров.

— Да, невероятно длинным волосом, — продолжал говорить Тетерин, сам задыхаясь от воспоминания. — У отца над правой бровью была маленькая родинка, из которой всё время длиннее остальных рос крепкий чёрный волос. Отец его постоянно выдёргивал щипчиками. И вот, представляете, за сутки, прошедшие после смерти отца, этот волосище вырос длиною в полметра.

— Не может быть! — произнёс в ужасе Николай Прокофьевич. — Неужто на полметра?

— Нисколько не преувеличиваю. Я сохранил тот волос, измерил его. Пятьдесят сантиметров с гаком. Он легко выдернулся и потом уже больше не рос. В день похорон его не было. Всю свою силу он бросил в этот отчаянный скачок. Он словно кричал: «Встань! Поднимись! Смотри, как я нахально вымахал! Выдерни меня!» Всё, что сейчас происходит в России, — как этот волос. Раньше, стоило ему чуть высунуться, — дёрг! И его опять нету. А сейчас некому выдернуть, и оно прёт, оно лезет, крича: «Встань! Воскресни! Выдерни меня!» Но страна державная спит мёртвым сном, не встанет, не выдернет. Жизнь костей и роговицы продолжается в мёртвом теле и ещё долго будет продолжаться, но это — жизнь в трупе.

— Оторопь берёт от ваших слов, — поёжился Белокуров.

— Могилой повеяло, — сказал его отчим — Может, замените меня за рулём? Хоть мы и в трупе, а мне отдохнуть надо.

— Охотно.

Они остановились, поменялись местами и вскоре Тетерин снова сам вёл свою «мыльницу». Некоторое время ехали молча, хмурясь, потом Белокуров сказал:

— Мне бы всё-таки хотелось видеть всё более поэтически, ну хотя бы как в сказке про мёртвую царевну. Придёт добрый молодец, поцелует, приголубит, и мёртвая окажется спящей. Проснётся и встанет. А Лазарь? Тот ведь и не спящий даже, а по-настоящему мёртвый лежал во гробе. Смердил! Однако пришёл Спаситель и поднял его из гроба.

— Если только Сам Спаситель придёт, — отозвался на эти слова Тетерин. Ему и самому не хотелось верить в собственные рассуждения. Хотелось быть Белокуровым, быть оптимистом. Но он оставался пессимистом и палеоантропологом, он видел Россию уже в качестве объекта раскопок.

— Как знать, — сказал Белокуров, — может, Он и придёт, Спаситель наш, Человеколюбец Христос. Ведь есть в России люди, и молодые, и умные, и образованные, которые искренне в Него верят. Да я позавчера как раз с таким познакомился. Кстати, он поехал к своему духовнику, живущему тоже где-то в Тверской области. Можем и туда съездить.

— А вы знаете, Борис...

— Мы, кажется, уже на «ты» перешли после того, как пистолетами вместе помахали.

— Извини. А ты знаешь, Борис, что в твоём сыне четыре души?

— Не-е-ет! Это ещё что за галиматья?

— Вот ты сказал о Человеколюбце, а ведь я твоего сына знаешь откуда вытащил? Из общества сознания Ч.

— Какого-какого сознания?

— Ч.

И Тетерин, не забывая о дороге, поведал Белокурову и Николаю Прокофьичу обо всём, что произошло с ним в четверг и пятницу. Белокуров слушал внимательно и взволнованно, изредка вставляя: «Ничего себе!» или «Туши свет лопатой!». Тетерин старался ничего не упустить, ничего не утаить, как на духу. Когда он окончил свою повесть, Белокуров произнёс:

— Ну и ну! А Тамара-то!.. Как же мне благодарить-то вас?

— Тебя.

— Да, прости, тебя. Да ведь ты подвиг совершил. В уме всё сразу не укладывается. Четыре души? Как же этот Чернолюбов вычислил моего Серёжку?

— Это нетрудно сделать, обзвонив родильные дома.

— Но Серёжа и впрямь не только родился четвёртого июля девяносто четвёртого, но и зачат был именно четвёртого октября девяносто третьего. Подумать страшно... Что же они намеревались с ним сотворить?

— Не знаю, честно говорю: не знаю, — сказал Тетерин.

— И Чикатило... — бормотал Белокуров. — Вы уверены, что это был он?

— Не уверен, но вполне мог быть и он. Вы смотрели фильм «Её звали Никита»?

— Смотрел. Да, и я, кстати, тоже думал тогда о Чикатило. Боже!.. Одни ждут Человеколюбца, другие — какого-то Ч. Чёрта, должно быть.

— В том-то и дело, что все ждут какого-то Ч. Самые счастливые ждут Человеколюбца Христа, другие — чуда, третьи — просто чего-нибудь, четвёртые — чада, пятые — человека, шестые — чеченцев, а есть и такие, которые ждут чёрта, Чикатилу, чародеев, чудищ...

— Вы, я вижу, крепко вляпались в эту чесоточную Ч-философию.

— Втянуло. Еле спасся.

— А заодно и сына моего спасли. Тьфу ты! Опять мы на «вы» съехали!

— А, может быть, останемся на «вы»? Так хорошо! Давайте, я буду называть вас Борисом Игоревичем, а вы меня — Сергеем Михайловичем.

— Согласен. Тогда надо будет выпить на брудершафт наоборот. Действительно есть некое очарование в именовании друг друга по имени и отчеству. Когда я приехал впервые в гости к Льву Николаевичу Гумилёву, то, представляясь, назвался Борей. Он сразу лукаво сощурился: «Еврей?» Я говорю: «Почему еврей?» «Да ведь только они друг друга так называют — Изя, Мотя, Боря, а у русских положено звать друг друга по имени-отчеству». Хороший был человек Лев Николаевич. Царствие ему Небесное.

— Надо же! Вы и с ним были знакомы!

— Да, печатал отрывки из его работ в «Бестии», когда она была ещё «Курком». Так, нам главное — не пропустить поворот. Судя по схеме, оставленной мне князем Жаворонковым, мы к нему уже приближаемся. Там указатель должен быть — большая жестяная птица.

— Если её ещё не стырили, — усмехнулся Тетерин. — Кстати, вот ваши жаворонки, к которым мы так устремляемся. Тоже, небось, с тараканами в головах, не лучше этих чудаков на букву Ч. Такая же заум синрикё.

— При чём тут заум синрикё?

— При том. Только бы увести куда-то очередной бредовой идеей. Сукой асахарой, демократией, броском на юг. А эти — жаворонками. Почему жаворонками? Чем, к примеру, хуже тетерева?

— Это потому, что вы Тетерин?

— Ну не тетерева. Соловей, к примеру. Чем плох соловей? Самая знаменитая певчая птица и уж побольше символ России, чем жаворонки. Курский соловей, алябьевский. Если великий поэт, то — соловей России.

— Пушкина-то как раз солнцем поэзии называют.

— Пушкина... Ну всё равно. Соловей ничем не хуже жаворонка, а по ночам поёт. Всю ночь поёт, с вечерней зорьки до утренней. И рыба ночью не спит. И многие звери. Почему надо брать пример только с одних представителей живой природы? Кстати, Пушкин, кажется, тоже по ночам писал. И Достоевский. Нет, я лично не смогу с жаворонками ужиться. Сдались мне эти жаворонки! Отвезу вас и уеду. Не знаю только, надо ли мне вообще прятаться от священного Ч. Может, оно меня и в Жаворонках настигнет. Раз оно повсюду, куда ни глянь. О! Эта, что ли, птица?

— Она самая. Сворачиваем. От неё ещё десять кэмэ.

Свернув на просёлочную дорогу, Тетерин снова подивился тому, как за какие-нибудь три часа ему удалось сбить сон. Он чувствовал себя бодро и весело, даже несмотря на мрачные беседы о мёртвой России. Ещё он удивлялся тому, как его мотает — только что с трудом вылез из Ч, и вот уже лезет в Ж, в жаворонство, которое, судя по всему, хрен редьки не слаще. Глядишь, и там придётся кого-нибудь шарахнуть по черепу, чтоб образумился. Вот тебе прикладное черепословие. Точнее, рукоприкладное.

Ему захотелось рассказать Белокурову о своём открытии в области русского черепа, но тут он обнаружил, что Белокуров задремал. По-видимому, позволил себе расслабиться, когда вырулили на финишную просёлочную. Пришлось Тетерину в одиночестве размышлять о том о сём, а больше ни о чём. Так он проехал наречённые Белокуровым «десять кэмэ» и, выехав из тёмного леса, увидел впереди широкое поле, лишь слегка подернутое предрассветным тусклым сиянием, а вдалеке за полем — дома и высокий дом-дворец, слева от которого виднелась какая-то стройка. Чем ближе «мыльница» приближалась к конечному пункту путешествия, тем сильнее пахло чем-то неприятным — серой, что ли? Серой и илом.

Машина поднялась на пригорок, и Тетерин увидел там, где разворачивалась стройка, некие разливы чёрного цвета.

— Ч, что ли, разлилось тут? — усмехнулся он.