Закаты

Яркий человек Белокуров! Настоящая личность. И Чижова вновь охватил лёгкий озноб ревности, а он, между прочим, дошёл в это время до «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей». Снова он прижёг свою ревность угольком стыда и заново стал читать молитвы, с того места, на котором подумал о бестиях и Белокурове. Теперь он старался не отвлекаться мыслью от Бога и так дошёл до «Верую», когда вдруг справа раздался топот и хруст. Он остановился и замер. Из лесу на него что-то неслось. Огромное, страшное. Под лапами хрустели в лужах льдинки. Неужели волк?

Тут эта бестия выпрыгнула из лесу, и Чижов сначала подумал — баран заблудившийся или сбежавший из волчьего плена. В следующую секунду он понял, что это заяц. Но какой огромный! И он скакал прямо на Чижова с таким видом, будто хотел напасть и загрызть. Хоть и заяц, а страшно! Сердце так и колотится. Косой добежал до Василия Васильевича и лишь шагах в четырёх увидел его, доселе не замечая по косоглазию своему. Как прянет резко в сторону! Прыгнул на дорогу, осатанело зыркнул на человека и поскакал на другую сторону, исчез в том лесу.

— Леврик несчастный! — погрозил ему вслед кулаком Василий.

Однако он был не на шутку удивлён размерами леврика — заяц и впрямь был величиной с барана. А откуда и почему так ошалело он нёсся? Что, если за ним волк гонится? Эх, сейчас эспадрон при себе не мешало бы иметь. Чижов ведь у Виктора не поленился взять несколько уроков и теперь довольно сносно владел холодным колющим и режущим оружием. Но ныне при нём не было даже ножичка.

Он и продуктов никаких не взял с собой, намереваясь сегодня и завтра голодать.

Тут вспомнился Пушкин, который только потому не доехал до Петербурга и не попал на Сенатскую площадь, что ему дорогу перебежал заяц. Очень плохая примета, по народным поверьям, хуже чёрной кошки. Хотя сам Чижов недавно в разговоре с женой рассуждал так: Александр Сергеевич, хитрец, придумал этого злосчастного зайца. Любое другое объяснение, почему он не попал на Сенатскую, выглядело бы в глазах друзей неуклюжим, а заяц — очень поэтично, неожиданно и, главное, смешно. Вполне в духе Пушкина. Только зайца могли простить ему его друзья-демократы. А вот если бы в девяносто третьем году хотя бы один танкист повернул свой танк и сказал: «Не могу ехать Белый дом расстреливать, мне заяц дорогу перебежал», нынешние друзья-демократы этого бы не простили, потому что в девятнадцатом веке их расстреливали, а в двадцатом, начиная с семнадцатого года, они расстреливают.

Однако если Пушкин и выдумал своего леврика, то Чижов ничего не выдумывал, ему заяц в самом деле перебежал дорогу. Быть беде. Неужели Лада изменит ему с Белокуровым? Тьфу ты, Господи! Вот привязалась ревнишка мелкая! Ну изменит так изменит, приеду и отравлю её, как Арбенин Нину. Или нет, лучше заколю эспадроном. Красиво! Зря, что ли, Виктор ему эспадроны подарил? Надо их как-то использовать.

Он стал размышлять о природе примет и о том, как всё же сильно суеверие въелось в душу людей, никаким «Кометом» и новым «Фэри» не отчистишь. И в таких мыслях Василий Васильевич добрел до «Девчат», от которых следовало свернуть на просёлочную дорогу и шагать ещё пять километров до села Закаты. Идя теперь по просёлочной дороге, Чижов опять стал вслух читать утренний чин, начиная от «Верую», но когда он, пройдя километр, дошёл до «Помяни, Господи, Иисусе Христе, Боже наш...», за спиной его раздался грозный и не предвещающий ничего хорошего оклик:

— Эй! Командир!

Он оглянулся и увидел здоровенного мужчину, приближающегося к нему невялым шагом. Вот тебе и леврик! Вот и не верь в приметы. У Василия Васильевича даже сигарет не было, потому что он никогда не брал в Закаты сигареты, ибо отец Николай не одобрял курения. В одном кармане лежали деньги на обратный путь, в другом — пятьдесят долларов в подарок отцу Николаю к Пасхе, на починку храма.

— Куда путь держишь, путник? — спросил мужчина, приблизившись.

— В Закаты. К отцу Николаю Ионину.

— К попу, что ли?

— Да.

— Ну, значит, считай, что здесь конец твоего пути.

Ноги у Чижова едва не подкосились от такого важного заявления. Одно только промелькнуло: хорошо погибнуть в Страстную Пятницу, да на пути к Божьему храму, да при чтении молитв.

— В каком смысле? — всё же робко пробормотал Василий.

— В таком, что дальше я тебя понесу, — ответил разбойник. — Залазь ко мне на завойки.

И он, встав к Чижову спиной, слегка присел, приглашая Василия Васильевича сесть к нему на спину.

— Ты чего, мужик? Зачем это? — удивлённо спросил Чижов.

— А ну не спрашивай, а то плохо будет! — отвечал тот. — Садись, кому говорю!

Бог знает что! Разные мелкие и милые чудеса почти всегда случались с Чижовым, когда он являлся в Закаты. Думая, что это — очередное, Василий забрался на спину к мужику, тот поднял его и понёс, весело крякнув:

— Эх! Не чижолый! Мне бы чижолого!

Василий, наконец расставшись со страхами, развеселился. Это Лада любила повторять собственного изобретения присказку: «Чижело с тобой, Чижов!»

— А зачем тебе тяжёлый? — спросил он своего нечаянного коня.

— Сиди помалкивай, не твоего ума дело, — отвечал конь. — С откудова ты сам-то?

— Из Москвы.

— Молоде-ец! Ну и как там, в Москве?

— Да всё так же.

— Поня-ятно.

Дальше разговора не было. Через два километра на холме слева показалось селение.

— Погорелки, — сказал Василий. — Может, передохнешь?

— Сиди ты, не гомозись, спиноза! — довольно злобно огрызнулся мужик. Езда продолжалась.

— А спиноза — это что? — всё-таки осмелился через некоторое время спросить Василий.

— А то ты сам не знаешь, — буркнул мужик. — Молчи, не спрашивай ни о чём!

Наконец вдалеке среди ветвей мигнули солнечные блики на церковных куполах. Впервые Чижов добрался досюда на таком транспорте. Пешком, на машине, на прицепе к трактору, в телеге — это бывало, а на загривке у человека... Расскажи кому, не поверят. Это нерассказуемое!

Вот уже они вышли из леса, и впереди перед ними, озарённый утренним сиянием, вырос белоснежный храм Александра Невского в селе Закаты — зрелище, от которого у Чижова всегда на глаза наворачивались слёзы благоговения и нежности.

— Хоххх! — вздохнул мужик. — Вот тут мальшой привал сделаем. Слазь-ка, москвич. Закурить-то имеешь?

— Не курю, — приврал Чижов.

— Правильно делаешь.

Они сели на бугорок у обочины, мужик достал свои и закурил.

— Я о тебе знаю, — сказал он. — Ты при попе в церкви служить приезжаешь. Ну-ка, скажи теперь, если я тебя на хребтине своей донёс, с меня грех снимется?

— А какой грех?

— Этого я тебе не скажу.

— Ну, хотя бы большой?

— Очень большой. И сказать-то страшно, какой большой.

— И не говори, я и так знаю, какой у тебя грех.

— Ну и какой же?

— Ты президента Кеннеди убил.

Мужик внимательно посмотрел на Василия, затянулся сигаретой и поперхнулся дымом от внезапного разряда хохота.

— Ох-хох! О-о-охо, не могу! Кеннеди! Ну умо-ри-и-ил! А в Аме... а в Америке-то бьются, не могут найти. И не знают, козлы, что его Лёшка Полупятов замочил.

Отсмеявшись, он закурил новую сигарету и сказал:

— Полупятов — это я.

— Чижов. Василий.

— Молодца, Чижов! За словом в карман не полезешь. Пойду к батюшке, споведуюсь, что я Кеннеди кокнул. Вообще-то, я Клинтона бы с удовольствием. Морда мне его не нравится. А Кеннеди во мужик был, я б его не тронул. Проходи мимо меня Кеннеди, я не трону. А Клинтон — глаза белые, не люблю. Я за Агдам Хусейна.

— Правильно. Ну что, дальше-то можно мне на своих двоих?

— И не думай. Поп-то должен видеть мои добрые дела. Давай обратно полезай на хребет мне.

— Да ладно, я отцу Николаю и так расскажу.

— Полезай, говорю!

Пришлось опять слушаться приказов Полупятова.

— Алексей, а ты почему Полупятов? В половине пятого, что ли, на свет появился?

— Не, это, сказывают, моего прапрадеда змея в пятку укусила, мясо срезали, полпятки только оставили. И прозвище — Полупят. А от него пошли мы, Полупятовы.