Страница 18 из 25
Вообще отношения между Анастасией Васильевной и её постояльцем сложились своеобразные. Хозяйка скоро удостоверилась, что никаких грехов, за вычетом поздних возвращений, за юношей не водится — «девки» в его углу не гостевали, спиртным и табаком постоялец не баловался. Но и другими делами, которыми, по её мнению, должны были увлекаться молодые люди, Иван не занимался: не слушал радио, не работал в спортивных секциях и кружках, даже не был комсомольцем и членом МОПРа. Рано уходил на работу, а когда возвращался — читал и молился. Мягко отказывался от попыток хозяйки свести его с какой-нибудь достойной москвичкой... Убедившись в его домоседничестве, старушка начала досаждать Ване «задушевными» разговорами, особенно по вечерам. Могла обратиться к нему когда угодно — и во время молитвы тоже, причём нередко срывала на юноше свои усталость и злобу, накопившиеся за день. Но тот выслушивал монологи Анастасии Васильевны спокойно и даже с улыбкой, за что получил от неё раздражённое прозвище «чурбан с глазами».
А вот на новом месте службы Ивана никто чурбаном и чудаком из провинции не считал. Коллектив в финансовосчетном отделе МОСПО был маленький, в основном женский, и кое-кто из барышень быстро положил на новичка глаз. По фотографиям, сделанным в 1930-е годы, видно, что Иван хотя и не вписывался в общепринятые стандарты мужской красоты — не был ни мужественным лётчиком, ни рослым физкультурником, — вполне мог обратить на себя внимание девушек одухотворённостью лица, мягкой улыбкой, каким-то особым ясным светом, исходившим от него. Но орловец всё же сумел дать понять сослуживицам, что он для них — не более чем коллега. Причём сделал это настолько деликатно, что никого не обидел, более того — женщины прониклись к нему уважением и доверием. Его, 22-летнего, начинают называть по имени-отчеству, Иваном Михайловичем, и это не знак насмешки. Впервые в жизни Ивана Крестьянкина к нему потянулись люди за помощью и советом, причём не только в рабочих делах.
Чем же смог подкупить этих издерганных, замороченных трудным московским бытом женщин скромный кудрявый юноша в очках, который точно так же, как они сами, просиживал дни за столом с замызганными счётами и массивным арифмометром «Феликс»?.. Может быть, тем, что он умел внимательно слушать. А может быть, тем, что они инстинктивно чувствовали в нём «человека духа», разительно не похожего на других мужчин эпохи — нахрапистых, наглых, не верящих ни в Бога, ни в чёрта. Можно предположить, что Иван уже тогда, в ранней мирской молодости, обладал даром рассуждения — даром отличать добро от зла, понимать и принимать волю Божию и поступать в соответствии с ней. Рассуждение — не просто дар, это Дар Даров, величайшая добродетель, доступная даже далеко не всем праведникам.
Вот как говорил о даре рассуждения преподобный Симеон (Желнин): «Много ещё имеется добрых дел, но одно — высшее всех — это рассуждение, или духовная мудрость, о которой не все знают. Она достигается через молитву и смирение — временем и опытностью <...> Духовную же мудрость можно приобрести через вопрошания и беседы со старцами и духовниками, то есть с духовно мудрыми отцами, через чтение священных книг, особенно святоотеческих и старческих, через посещение храма Божия, где проповедуется Божие слово».
Преподобный Антоний Великий определял рассуждение как «око души и её светильник, как глаз есть светильник тела». И первыми, кто увидел свет «очей души» Ивана Крестьянкина, были его коллеги, прибегавшие к сослуживцу, как им казалось, просто поплакаться на мужей, любовников или вконец заевший быт, а на деле шедшие за духовным вразумлением, за тем, чтобы получить ответ на главный вопрос, который столько раз зададут впоследствии великому старцу о. Иоанну: как жить?
О. протоиерей Владимир Цветков так писал об «очах души» о. Иоанна: «Как проявлялся батюшкин дар рассуждения? Когда человек приходил к нему с какой-то проблемой, то он подробно выспрашивал его об обстоятельствах дела или ситуации. Вникал в них, проникал в них. А потом спрашивал о пожеланиях, чувствах и мнениях самого человека. При этом был так внимателен, что казалось — он полностью перемещается в твою душу. Даже физически это выражалось: батюшка садился рядом с тобой на диванчик, а потом придвигался всё ближе и ближе. И в конце концов, так близко, что уже дальше и двигаться-то было некуда, мог обнять, голову на плечо положить, ухо своё к губам подставить.
Так батюшка вникал в Промысл Божий о человеке. Но после этого он редко давал чёткое указание. Это было скорее объяснение, совет. При этом батюшка давал его в виде воспоминаний о различных историях, касающихся подобного рода проблем, чтобы человеку самому стало понятно, как поступать. Он давал ключ к решению проблемы, то есть действовал опять-таки в соответствии с опытом святых отцов. Как сказано у того же Иоанна Кассиана: “Бог дал человеку свободу, а Сам располагает обстоятельствами”».
Но это будет много позже, а тогда, в 1930-х, невысокий кудрявый юноша в очках просто внимательно слушал собеседника, поощрительно улыбаясь карими глазами. Советовал — ненавязчиво, мягко. Казалось бы, во многих из тех ситуаций, в которые его посвящали, смог бы разобраться только многоопытный мужчина, тёртый и битый жизнью, а не только что переехавший в Москву 22-летний юнец. Но вскоре женщины с изумлением обнаруживали, что именно совет, данный этим юнцом, и помог им выйти из сложного положения, наладить отношения с мужем, сестрой, свекровью, понять что-то главное в жизни. И снова бежали к безотказному Ивану Михайловичу, который отодвигал в сторону «Феликс» и всем своим видом выражал готовность выслушать...
Иной раз женщины даже пугались, особенно когда речь заходила об интимных вещах:
— Ой, что это я перед тобой как перед попом разоткровенничалась?..
Но потом успокаивались. Они знали: с «доктором души» можно и нужно быть откровенными. А ему хоть и коробило душу слово «поп», но от людей не отталкивало. Он знал — им трудно и они ждут его помощи...
Добрые отношения с сослуживцами очень помогли Ивану — ведь в стране до 1940 года действовала шестидневка, а значит, воскресенья в мирской жизни не существовало, даже это «поповское» слово было заменено нейтральным «общевыходным». Поэтому, например, Светлое Христово Воскресение в 1930-х можно было спокойно отметить лишь в 1931, 1932 (тогда Пасха совпала с выходным 1 мая), 1933 и 1936 годах — в прочие годы праздник выпадал на рабочий день, а прогул службы грозил увольнением. Но сотрудницы Ивана с удовольствием «прикрывали» его отсутствие — они знали, что в случае чего он с такой же радостью поработает за них.
...Обычный советский человек, как правило, существовал в круговерти «дом — работа — дом». Для Ивана Крестьянкина на первом месте, естественно, стояло посещение храма, а на втором — время, проведённое с близкими по духу людьми, с которыми можно было откровенно обсудить то, что волновало, да и просто поговорить на одном языке. В первую очередь, конечно, это были братья Москвитины. Оба, как говорилось выше, уже приняли тайный постриг, и, возможно, Иван даже завидовал им немножко: ведь монашество тоже оставалось его мечтой. Но он твёрдо помнил напутствие епископа Николая: сначала школа, потом работа, сан и только потом — монашество. И шёл по жизни, руководствуясь этим наставлением-видением...
Братья Москвитины ввели Ивана в маленький дружеский круг молодых москвичей, которые даже в годы гонений неуклонительно жили православной жизнью. Общим наставником и духовным отцом этих молодых людей был о. протоиерей Александр Воскресенский (1875—1950), настоятель храма Святого Иоанна Воина на Якиманке — единственной действующей церкви в этом районе. Поистине удивительно было, что этот храм в самом центре Москвы, недалеко от Кремля, построенный при Петре I (и, по преданию, по чертежу самого царя), никогда не был обновленческим и никогда не закрывался.
Один из молодых людей, которые составляли окружение о. Александра позже, в 1940-х, митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев, 1926—2003), так вспоминал своего наставника: «И внутренний мир, и внешний облик о. Александра можно выразить одним словом: “устремлённость”. Он был высок, до последних лет жизни — строен, без свойственной возрасту полноты, хотя и не худощав. Вертикальную устремлённость фигуры подчёркивали мягкие формы его одежды, фетровая шляпа или высокая остроконечная скуфья. У него были очень выразительные руки — исхудавшие, старческие, но необыкновенно живые, подвижные, с удлинёнными пальцами, а все движения — чёткие, с непередаваемым изяществом. При благословении он иногда пожимал протянутую руку, — этим выражалось какое-то особое сочувствие или отеческая ласка. У него была тонкая трость с загнутым концом, — он и на трость опирался с каким-то своеобразным изяществом. Если крестился, всегда снимал шляпу — в этом тоже была особая мера благородства. <...> Черта внутренней, если так можно сказать, духовной грации сопутствовала ему во всём. Вспоминается эпизод, когда один молодой человек пустился в рассуждения о богословии, ещё о каких-то высоких материях, о. Александр, держа в левой руке чашку на блюдце, осторожно постучал по его краю и мягко сказал: “Отец, поменьше философии”. А в другой подобной беседе зашла речь о беспорядке в многолюдной службе. “То ли дело — процессии в античное время!” — сказал кто-то. О. Александр мягко, но строго заметил: “Так можно говорить, потому что не знаем”. Никто не мог вспомнить ни одного резкого слова, которое сказал бы о. Александр своему собеседнику. Но вместе с тем он был неукоснительно строг, прежде всего, к себе, а затем к тому, кто заслуживал этого».