Гарвардский баг

— Нам надо поговорить, — провел рукой по волосам, поясняя на недоуменный взгляд. — И, кажется, что лучше не откладывать.

— Анон? — обреченно спросила Лава. Я кивнул.

— И да, и нет, — развел руки в стороны. — Хочу прояснить несколько деталей.

Я поднял свой планшет, нашел нужное письмо и отдал гаджет Славке.

— Мне сегодня звонил Черт, кажется, что снова зашел в тупик, ну или что-то около того, — начал говорить, пока взгляд Вороновой бегал по строчкам довольно длинного письма. — И кое-что рассказал о матери Димы. Ты хорошо ее знала? Вы семьями дружили?

Славка оторвалась от чтения, потерла в знакомом жесте запястья.

— Как тебе сказать… — на несколько мгновений замялась она. — Родители общались, мне кажется, только потому что мы с Дымом дружили. Думаю, что, если бы не это, они бы и не знали о существовании друг друга.

— А к тебе она как относилась?

— Как к соседскому ребенку, с которой общался ее сын, — нахмурилась Славка. — Угощала конфетами. Казалось, что была рада видеть. До… до всего. Но вообще виделись мы нечасто. Я говорила уже, что она много работала. У нее просто времени ни на что не оставалось. Поднимать ребенка одной на зарплату медсестры и так непросто, а в таком городе, как Тюкалинск, вообще мрак. У нее ставка была копеечная…

— Я помню, — кивнул, перехватывая руки Лавы, пока она не расчесала себе запястья до крови. — Что-то еще можешь про нее рассказать? Может, замечала за ней что-то странное?

— Не знаю, — вздохнула Воронова. — Сейчас сложно вспомнить. Обычная задерганная и замученная женщина. Почему ты спрашиваешь? Я не успела дочитать… — растерянно добавила, заглядывая с тревогой мне в глаза. А я гладил внешнюю сторону ладоней и искал подходящие слова.

— Я расскажу, только сначала ответишь еще на пару вопросов?

— Да чего уж там, — попробовала Воронова храбриться, но получалось у нее не очень. Фраза прозвучала отрывисто и нервно.

— Ты говорила, что мама Димы тебя ненавидит, — Лава коротко кивнула. — Почему ты так думаешь? Вы общались после того, как тебя нашли? Пока шло следствие?

Воронова ненадолго погрузилась в себя, вертикальная складочка прорезала лоб, а взгляд стал отрешенным. Уверен, что хоть и смотрела все еще на меня, но уже не видела. Вспоминала Димину маму — худую, действительно изможденную и уставшую женщину.

Черт прислал несколько фотографий Нестеровой, сделанных в основном до суда над Сухоруковым, и Екатерина, на самом деле, не была похожа на кого-то, кто смог бы продумать и воплотить в жизнь все то, что сейчас творил анон. Слишком потерянной, беспомощной и жалкой она выглядела. Но… тогда Нестерова была не в себе, а что с ней сейчас неизвестно. Свежих фотографий Лысому найти не удалось.

— Это, наверное, странно, — вырвал Славкин голос меня из мыслей, — но, знаешь, нет. Не общались. Хотя я и стала видеть ее чаще, чем до Димкиной смерти.

— В каком смысле стала видеть чаще? — переспросил, продолжая удерживать руки Лавы в своих.

— С Димкиных похорон все началось, — поморщилась она. — Гнусно там было, — поежилась Воронова, скривилась и села, по-турецки скрещивая ноги, приваливаясь спиной к подлокотнику дивана. — Там, у той маленькой могилы, целая толпа собралась. Совершенно незнакомых, неизвестных мне людей, стая ворон или призраков. Черное пятно с одинаково фальшивым скорбным выражением лица. Одного лица на всех, понимаешь?

— Понимаю, — скривился следом за Славкой. — Слетелись поглазеть, посмаковать чужое горе.

— Да, — короткий вздох. — Не понимаю, как они узнали. Вряд ли Екатерина Николаевна особенно распространялась на этот счет…

В отличие от Славки, у меня было несколько вариантов: начиная от ментов, заканчивая слишком длинными языками соседей или кого-то из класса Димы, со двора. Я не стал озвучивать ничего из этого вслух, Вороновой хватало собственных неприятных воспоминаний о том дне.

— …ей не до того было, насколько я знаю. Она даже похоронами не занималась почти. Мама потом рассказывала, что ей с работы помогали, учителя из школы.

— С Димой у школы прощались? — спросил, заметив, как дрогнули тонкие пальцы в моих руках, как слезы застыли в глазах и на кончиках ресниц.

Бля. Мудак ты, Ястреб…

Я хотел было ее остановить, прекратить этот разговор, но не успел.

— Да, чтобы одноклассники смогли… — Лава не договорила, но необходимости в этом и не было. Только судорожно глотнула воздуха, и следующие слова вырвались хрипом: — Журналисты тоже были. Раздражали невероятно, хуже, чем даже эта безликая толпа. Щелкали камерами, как клювами. Невероятно мерзкий звук, — продолжала Славка, голос дрожал все сильнее и сильнее. — С Димой прощались в пятницу, у школы, занятия отменили, было удивительно солнечно, знаешь? И Димка бледный на той гребаной подушке, — Славка выдернула руку, прижала пальцы к глазам, стараясь остановить слезы. Ничего у нее не вышло.

— Хочешь, закончим, Слав, — спросил, притягивая ее к себе. — Не надо рассказывать больше. Не важно это.

— Важно, раз ты спрашиваешь, — покачала она головой, без возражений устраиваясь в моих руках. — Все не так плохо, как кажется, на самом деле. Я сейчас успокоюсь, — она полностью привалилась ко мне, обхватила мои руки на собственной талии, немного поерзала. С глухим стуком из-за наших движений свалился на пол планшет.

— Мне кажется, что и я, и Екатерина Николаевна поняли, что Димы больше нет, только когда его увидели там, понимаешь? — продолжила Лава. — Она в голос плакала, кричала, выла. Очень страшно. А я в маму вцепилась так, что у нее следы остались от моих ногтей на руке. На ладони спустя столько лет все еще шрам возле указательного пальца, так за нее хваталась. Тоже плакала.

— Зачем мама тебя туда привела? — не понял я. Ну не могла взрослая женщина не понимать, к чему это может привести. Для ребенка, пережившего все то, что пережила Слава, похороны лучшего друга могли закончиться дуркой. Удивительно даже, что не закончились.

— Я истерику устроила. Хотела с ним попрощаться, мне надо было с ним попрощаться, — пояснила Лава. Она все еще плакала, но голос звучал немного лучше. — Да и психолог сказал, что, возможно, так будет действительно лучше. Потом было кладбище. Мама Дыма все никак не могла его отпустить, цеплялась за гроб, гладила Димку, целовала: руки, лоб, губы, мяла в руках костюм. Ей пришлось колоть успокоительное, — Славка крепче обхватила мои руки, замолчала на несколько мгновений, заново переживая кошмар из прошлого, потом снова начала говорить:

— Родители пытались меня увести, уговаривали, папа пробовал взять на руки, но я не давалась, вырвалась. И оказалась рядом с Екатериной Николаевной. У нее ледяные пальцы были, Гор.

Воронова опять оборвала рассказ, чтобы прийти в себя, откинула голову мне на плечо, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Она не дрожала, как в тот раз, когда рассказывала мне про Сухорукова и про то, как он держал их с Димой. Наверное, потому что эти воспоминания все-таки не были страшными. Они были горькими. Горечь в каждом слове, в каждом вдохе.

— Мы стояли вдвоем у каря той могилы и смотрели, как опускают гроб, — продолжила она, когда снова смогла говорить. — Стояли там, пока могилу закапывали, прощались с Дымом, обе плакали. Потом были поминки. Мама Дыма все время держала меня за руку, Гор. Мы сидели рядом поэтому, хотя родители были против, было неудобно, но я не пыталась отнять руку. Почему-то казалось важным быть с ней рядом. Она почти не ела, совершенно точно не пила ничего, только за меня цеплялась и иногда плакала. Екатерина Николаевна меня отпустила, только когда ей вкололи еще успокоительное, уже ночью, когда почти все разошлись, — она шмыгнула носом и раздраженно вытерла слезы. Снова какое-то время хранила молчание. Когда заговорила опять, слез в голосе почти не осталось.

— Какое-то время мы не виделись. Я просто никуда не ходила, сидела дома чуть ли не до самого суда над Сухоруковым. Сама не хотела, и мама не настаивала, психолог поддерживал. У нашего дома постоянно шарахались журналисты, просто любопытные, даже соседи пытались о чем-то расспросить.