Гарвардский баг

Последней фразы Красногорский как будто не заметил.

— Ты всегда любила внимание, да, Стася? — в этом голосе, в интонациях, кроме самодовольства и ехидства, я не слышал больше ничего. Красногорский был странно спокоен, холоден и сдержан. Не скакал тембр, не менялись интонации. Он говорил с ней так, как разговаривают с отсталым ботом затрапезного колл-центра, вообще без эмоций.

— Не называй меня так, — очередное низкое рычание и снова никакой реакции, только скрип чего-то металлического о пол. Протяжный, резкий, заставивший дернуть головой и скривиться.

Он стул выдвинул? Удобнее устраивается?

Сука!

— Все для тебя, все тебе, весь мир вокруг тебя вертится. Кайфанула, наверное, когда тебе журналисты прохода не давали? Да? Признавайся…

Как близко он к ней сейчас? В глаза наверняка смотрит, нависает, дерьма кусок, давит и запугивает. Улыбается, скорее всего. Не потому что ему весело, потому что он гребаный псих.

— На хер иди!

— Кайфанула, — вздохнул придурок. — Я точно знаю. Видел все в твоих глазах на похоронах, ты ж дурела почти. Вся такая хорошая, страдающая девочка. Все тебя жалеют, столько внимания. Тебе лечиться надо было, Стася.

И опять какой-то шорох и еще.

Он трогает ее? Прикасается?

Тварь. Руки по локоть оторву, каждый палец переломаю, чтобы больше вообще ни к чему прикоснуться не мог.

— Это тебе лечиться надо. Чего ты хочешь? — немного спокойнее, чем до этого, спросила Славка.

И опять какой-то звук. Валику явно не сиделось или не стоялось на месте. Он просто не в силах был себя контролировать, сдерживать. Что-то тихо звякало, шуршало и скрежетало, постоянно, как помехи в старых динамиках, как белый шум.

А я зверел все больше и больше, всматривался в дорогу, вслушивался в разговор. Если бы верил в Бога, молился бы… Но с Богом у меня не сложилось, поэтому я просто дышал и слушал.

Давай, Славка, продержись еще немного. Я знаю… Знаю, что за твоей злостью скалит пасть страх. Продержись, заговори его, заболтай. Пусть упивается собой.

— Уничтожить тебя, довести сначала, а потом уничтожить, — голос Валентина снова был спокойным до зуда, чуть ли не скучающим, но шорох и скрежет прекратились, когда он наконец ответил, — как ты все эти годы доводила меня, Екатерину Николаевну, как довела Диму. Ты ведь убила его, Стася. Убила и осталась на свободе. А это неправильно, так быть не должно. Где справедливость, Стася? Тебе все, а другие из-за тебя страдают.

— Я не…

— И мало того, что Диму убила, — оборвал Лаву урод, — так еще мать его за собой потянуть решила. Всех за собой утащила, я ведь мог совсем по-другому жить и…

— Я не понимаю, — выдохнула Воронова. — При чем здесь мать Дыма, при чем здесь ты? Какое тебе вообще дело до меня и Димки. Мы тебя не трогали, не знали почти. Дым…

— Ты всех у меня забрала, — и новый звук удара прорезал тишину, на миг воцарившуюся в динамике. Славка тихо что-то прошипела, но я не расслышал.

Мудак. Я ему не просто руки оторву, я буду бить его до тех пор, пока рожа не превратится в месиво, пока он кровью харкать не начнет. Су-у-у-к-а.

Десять минут. Мне оставалось десять минут до Славкиной квартиры. Руки на руле сжались так, что свело пальцы, мигала красным панель тачки, потому что я превысил скорость, гудели мне в спину чьи-то сигналы.

Срать.

— Я никого у тебя не крала. Ни Дым, ни тем более его мама никогда моими не были, — спокойно и холодно отчеканила Слава. — И не я убила Димку. Это сделал Сухоруков.

— Ты! — прорычал Валик зло. — Ты его убила. Ты к нему деда привела! — голос скатился ниже, превратился в какую-то смесь шипения и рычания. — Если бы не ты, Дима остался бы жив, не только Дима. У нас у всех все было бы хорошо, если бы тебя не было.

— У кого «у всех»? Ты безумен, Валик, — ответила Славка устало.

— Нет. К сожалению, я-то как раз в своем уме, — отбил Валентин ровно и снова предельно спокойно. И мне все это не понравилось, совершенно.

— Я не понимаю… — тихо проговорила Слава, — Ты убил Мирошкина, Фирсова, убил Свету и Екатерину Николаевну…

— Я не трогал Екатерину Николаевну, — послышался все еще спокойный ответ, а потом опять что-то зашуршало и защелкало.

Но я уже был во дворе, уже выскочил из тачки и открывал подъездную дверь.

Славка, еще немного.

Консьержки на месте не было, в подъезде вообще никого не было, как будто дом вымер, не работал лифт, никто не выносил мусор, не слышалось разговоров из-за дверей, а на лестнице, ни на одном из этажей, не было света.

Я рванул по ступенькам наверх, стараясь не шуметь, не издавать лишних звуков, перескакивая, перепрыгивая, цепляясь за перила. Никогда так не бегал, даже на полигонах у госов: до рваного дыхания и битого стекла в легких. Но и ярости такой никогда не испытывал, страха.

А Энджи покорно и спокойно транслировала мне запись. Валик продолжал что-то говорить, что-то отвечала ему коротко Лава, но я не вникал в смысл слов, почти не слышал их из-за гула крови в ушах, из-за звона рвущихся нервов.

Две с половиной минуты… Я был у ее двери через две с половиной минуты…

Когда набирал код, пальцы тряслись, меня всего трясло. Каждая клетка была напряжена, шарашило холодом в мозг и позвоночник, сжались до хруста челюсти.

Прежде, чем повернуть ручку, выдохнул и вдохнул несколько раз, вытащил и выключил наушник, убирая в карман, достал смарт и перевел Энджи в квартире в фон. Она не перестала записывать, но перестала реагировать. И только после предельно тихо проскользнул внутрь квартиры.

В коридоре и комнатах было темно, лишь из-под двери спальни пробивался тусклый свет. Я прислушался, всмотрелся.

И голос Валика раздался из кухни. Все такой же ровный и вымораживающий.

— …на нас. А Екатерина Николаевна приходила, приносила нам печенье. Она была хорошей женщиной, Стася, любила нас. До того, как помешалась на тебе. Я пять лет ее вытащить пытался, следил, чтобы она таблетки принимала, чтобы к врачу ходила.

Я снова вытащил смарт и включил видео. Надо понять, где он стоит, есть ли у него оружие. Вряд ли, конечно, Красногорский приперся с пустыми руками, но, если связал Славку, мог отложить его.

Воронова что-то сказала, но так тихо, что мне не удалось разобрать слов.

— Нет. Я уже говорил, что это не я, — снова раздался голос Валентина, а Энджи наконец-то вывела изображение на экран. Славка сидела за столом, руки в стяжке так крепко, что на запястьях раны, боком к экрану, волосы в беспорядке, разбита губа. А Красногорский к ней лицом, значит, спиной к двери. Но видно было только одну руку, и она оказалась пуста. На столе, подоконнике, острове оружия не было. Я его не видел, сделал еще один осторожный шаг, вжимаясь спиной в стену, продолжая следить за тем, что происходило на кухне.

Надо, чтобы ублюдок повернулся. Славка, заставь его повернуться.

Лава опять задала какой-то вопрос, смотрела прямо на мудака, не отрываясь, не мигая, стиснув в кулаки руки, упрямо вздернув подбородок. Злой упрямый взгляд, кривились презрительно уголки губ, наверняка, Красногорский бесился из-за этого. Ожидал увидеть страх, а увидел лишь злость и сожаление.

— Она все продумала, — Валентин провел рукой по волосам, правую я все еще не видел, но следующий шаг все-таки сделал. Пальцы у Валика тряслись. И это хорошо, значит, он не так спокоен, как хочет казаться.

— Составила план сразу, как только выяснила, что Сухоруков вышел. Выследила его, убила, а потом покончила с собой.

— Ты знал… — Лава не спрашивала, она утверждала. — И не стал мешать.

— Не стал. Это то, чего она хотела — убить Деда и уйти к Диме. Она жила только ради мести Светозару, я бы не смог ее остановить даже, если бы захотел.

— Почему не похоронил? Зачем в доме оставил?

Возможно, показалось, но на миг Валентин как будто растерялся, словно не хотел или стеснялся говорить. Пальцы на руке, которую я видел, задрожали сильнее.

— Я любил ее. Любил сильнее, чем собственную мать, — пожал он все-таки плечами, и, судя по тону, по наконец-то появившимся в нем хоть каким-то эмоциям, тема была Красногорскому неприятна. — Но… что тебе объяснять? Ты не знаешь, что такое любовь. Ты никогда никого не любила.