Питомцы апокалипсиса

Трубка рядом с Маной освободилась, я впихнул руку. Двадцать секунд ждешь, никакой боли, так легкая щекотка. Только на немного поношенных за сутки розовых очках быстро сглаживаются царапины, убираются потертости, промываются стеклышки. И снова ты – счастливый и безропотный солдат любви, которому все фиолетово.

Ушло время, когда я пытался избежать стеклянной пасти этой мозгодавилки. Насильно или нет, сверхзвуковой шприц втыкали в меня. Нет смысла бунтовать, если ты все равно спозаранку бежишь по росистым лугам и собираешь яркий цветочный букет к Юлиному пробуждению.

Никсия пристроилась к трубе слева от меня. Ее хищная улыбка заставила меня дергаться, как кролика в капкане.

– И кто же пойдет с принцессой-инопланетянкой на танцы? – колкий вопрос нырнул солдатиком с ее красного язычка. – Ты или Дарсис?

В моей голове прокатилась горящая колесница гнева Маны, которая все слышала.

– С чего бы в этом году должно быть по-другому? – спросил я.

– С того, что в этом году Дарсису зачем-то понадобилось набить тебе лицо, – улыбнулась Веснушка.

Моя реакция? Пожал плечами.

– Он, видимо, хотел вытереть крем с моего носа.

– Заодно сломав его аксамитовым наростом на кулаке? – хмыкнула рыжая. Я снова пожал плечами. Дисплей на моей машине вывел текст «Станислав Волвин инъецирован. Следующий».

– Нежность не его конек, – сказал я и вынул руку из трубы. – Наверняка, он уже позвал на танцы Ману.

Теперь по мне словно проехался раскаленный бульдозер, и руль его держала такая же горячая девичья рука в ножевых шрамах. Я пошатнулся, чуть не рухнув. Мана заорала мне на ухо:

– Кала бока вузе! Замолчи! Что ты знаешь обо мне и Дарсисе? – ее крик обжег мне лицо. – Нада, ничего! Ты говоришь, говоришь, но не знаешь! Хватит ковыряться в наших головах, швырять наши чувства как мячики, разбивать их вдребезги. Если бы Дарсис сегодня ударил меня, ты знаешь, как ему стало бы больно?

– Швырять чувства? – Никсия изогнула бровь, рыжую и тонкую, словно медная проволока. – О чем она?

– Расскажи уже все архонтам, пусть тебя вылечат, что бы это ни было!

– Мана, тише, – прошептал я, морщась. Мою голову точно раздуло изнутри горячим паром.

– Мана, Юля, – передразнила Мана. – Баста, хватит! Я – Мануэла. Ты говоришь на языке ананси. Так говори без своих “ванек” и “манок”. Фалах.

– А сама-то, – засмеялась Никсия. – Баста, нада.

Мана зыркнула на Веснушку, и рыжая подавилась смехом. Смуглая девушка стрелой вылетела из инъекционной. Пар в моей голове остыл, исчез, может, вытек через уши.

Очередь сзади меня зароптала: чего там возитесь?.. Я поплелся к выходу, услышав напоследок реплику Никсии:

– По-моему, в этом году Дарсис не позвал свою дикую мучачу на танцы.

Глава 4

Согласно приказу самого главного рабовладельца на этой планете, я уселся на белом диване в углу его просторного кабинета. Мои стопы плотно уперлись в пол, руки – в колени, мышцы напряглись – все чтобы не скатиться со скользкой белой кожи на такой же белый пол, и оттуда не глазеть ошалело вверх, на такие же белые стены с потолком. Все белое, как в больнице. Не хватало только запаха лекарств и хлорки.

Сидя за пустым столом – конечно, тоже белым – архонт Гертен взмахнул рукой. Инфракрасные датчики тихо пикнули, и жалюзи на окнах послушно раскрылись. Снаружи роскошные кустарники махали пушистыми фиолетовыми ветвями. Качал их вовсе не ветер.

– Тягура зацвела, – сказал я, невольно представляя, как соберу завтра с утра новый букет в комнату Юли.

Соцветия с маленькими колокольчатыми цветками, точь-в-точь как у земной сирени, тянулись и плотно жались друг к другу, образуя огромные душистые шары. Эти цветочные сферы склонялись к окну, мягкие лепестки топорщились по всей их окружности. Едва слышно сквозь стекло скрипело – ветви кустарника с треском сгибались под неестественно сильным притяжением цветов друг к другу. Пара тонких веток сломалось.

Гертен едва взглянул в окно.

– Зачем вы заставили цветы тянуться друг к другу? – спросил я.

– Ананси изучают Свет, – сказал архонт. – Свет изменяет мир. Мы экспериментируем с массой и гравитационной силой всего на планете: камней, растений, животных.

Мое плечо нервно дернулось – выкладывай, меня тоже изменил Свет? Я тоже твой эксперимент, гад? Ведь в твоих змеиных желтющих глазах я ничем не отличаюсь от орангутанга или подсолнуха?

Всего этого я не сказал. Я сказал: Так и запишем.

Гертен хмыкнул.

Только Мана знала, что я чудик. Точнее все знали, но только Мане я раскрыл секрет про мою сверхэмпатию.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – огорошили меня. Я аж заикаться начал:

– М-м-меня вернут домой?

– Ровно через год, как тебе обещали шесть лет назад, – резко повысил голос Гертен.

Я съязвил:

– Ох, извините, забыл. Человеческая память ведь очень короткая.

Синяя ладонь Гертена хлопнула по столу; показалось, весь кабинет вздрогнул. Я так точно.

– Люди, – процедил архонт, – каждый день вы придумываете новые шутки, стихи, манифесты, теоремы, законы – и ради чего? Дни напролет штудируете учебники, трудитесь на заводах и фабриках, терпите производственные болезни и травмы, изобретаете столько всего нового и бесполезного: опасное оружие, яркие предметы гардероба, безвкусные безделушки, машины с разрисованными кузовами – только ради одного – превзойти других таких же людей, своих собратьев по виду. Обставить самих себя, обскакать собственные ноги. Ваша смекалка, ваши таланты – пользы от них столько же, сколько земному киту от сохранившихся костей задних конечностей.

– Глубокая мысль, – сказал я.

Он присмотрелся ко мне. Я не улыбался.

– Девяноста девять и девять процентов вероятности, что люди никогда не договорятся между собой прекратить нецелесообразно тратить время, меньше работать, – сказал Гертен. – Скорее ваши страусы договорятся выбросить свои бесполезные крылья.

Я смял в кулак кожу на спинке дивана.

– Через месяц тебе прекратят давать «сыворотку», – словно тупому повторил архонт. – И Юлирель покинет Центр. Ее дальнейшая подготовка пройдет на орбитальной станции. Без тебя.

У меня зазвенело в ушах. А как же я?

– Как же я?

– Ты дождешься даты своей отправки на Землю в Центре. До конца года тебе больше не нужно будет заботиться ни о Юлирель, ни о другом подростке-ананси. Сможешь проводить оставшееся время, как захочешь.

Колени затряслись, в груди заскрежетало. Взгляд мой заметался по белому кабинету. Как же так? Я укусил нижнюю губу до боли, до крови. Постарался смотреть в одну точку. Сфера из цветков тягуры сверкала в бликах на окне, как сиреневый сапфир. Жестоко, очень жестоко выложить это именно сейчас, сразу после свежей инъекции «сыворотки», сейчас, когда она еще не остыла в венах.

Как же хочется вскрыть эти чертовы вены!

Черт, как же хочется сбежать!

И как же хочется отплатить этому желтоглазому гаду за его «щедрость»!

Трясясь, я выдавил:

– Архонт, почему ваша дочь сейчас не любуется тягурой?

Гертен молча отвернулся к окну, и меня прорвало:

– Вы говорите, мы, люди, много и бесполезно работаем? А как же ваша дочь, которая как проклятая мечется по космосу, толкая рычаги флаера? Или Дарсис: сейчас он наверняка с солдатами Гарнизона скачет по лесам и равнинам вдоль границ? Не знаю я, конечно, что они делают, но каждый день Юля..лирель устает до криков во сне. Черт, у нее срывы! Почему же ананси заставляют своих детей рвать жилы и мучиться, если вы совсем не такие бестолочные муравьи-труженики, как люди?

Я думал, меня расстреляют, или повесят, или колесуют, или в карцер запрут хотя бы. Но архонт молча взял что-то из-под стола и встал. Его высокое статное тело вмиг оказалось возле меня.

Костлявая синяя ладонь, которую я ненавижу с детства, протянула мне свернутую белую материю. Носовой платок.