Питомцы апокалипсиса

– Стас, – сказала девушка-ананси, – расчешешь волосы?

– Сейчас? – спросил я. Юля вяло пожала плечами, не отпуская руку Дарсиса.

– Ты растрепал их, когда схватил меня, – безразлично бросила девушка.

– Вообще-то я закрыл тебя от нырка Рудо, – пробурчал я, и ткнул себя в липкий нос. – Иначе твое бы лицо вляпалось в крем.

– Крем вкусный, – Юля облизала губы острым фиолетовым язычком. Мое сердце тут же запело любовные серенады этому язычку, а рот выкрикнул: – Уж извини, что помешал! Попрошу Рудо скакнуть на тебя еще раз завтра!

– Сначала переживи сегодня, – сказал ровным голосом Дарсис. – Юлирель, отпусти, чтобы я смог его разделать.

Меня мигом пробил холодный пот. За что этот парень вдруг меня так невзлюбил?

Юля посмотрела на стол:

– Дарсис, ты не доел свою порцию полезных элементов, – сказала моя хозяйка и отпустила клешню. – Только после того, как мы примем дневную порцию и исполним обязанности, нам разрешается играть с людьми.

– Играть? – переспросил я. – Ты оглохла? Он меня убить хочет!

Все еще заслоняя меня от ананси с острой клешней и горящим взглядом медовых глаз, Юля возразила:

– Дарсис сказал: разделать, что значит «подготовить». Так же Стас говорит «разделать поле», когда нужно разметить травяной газон под человеческую игру с мячом.

– Футбол, – только и вставил я, когда ленивый голос Юли спросил:

– Так ведь, Дарсис? Для игры со Стасом сейчас не время? Близится время наших обязанностей.

Парень-ананси опустил взгляд на уродливые шипы кастета, который проболтается на его руке весь день. Шипы саморастворятся черт знает когда. Наверняка, пришельцу еще придется отвечать, зачем их слепил, перед его наставниками в Гарнизоне. Но человеческую кровь на шипах объяснить немного сложнее.

– Играй со своим щенком сама, – сказал Дарсис и отвернулся.

Все случилось чертовски быстро. Глазом не успел моргнуть. Вся столовая таращилась на нас. Даже круглые ребята побросали свои хот-доги.

Маленькие комариные укусы чужого любопытства покалывали мою кожу. И мозг.

Я крикнул: Сорри! Разборки закончились, занимайтесь своими делами, нечего глазеть. А то пицца остынет.

Веснушка-Никсия, рыжая девушка, с пяток до самой макушки исцелованная солнцем, спросила:

– Вы что, подрались из-за Юлирель? У вас типа любовный треугольник?

Все вокруг заулыбались.

– Типа квадрат, – сказал кто-то, указывая в спину Маны, девушка спешила вслед за Дарсисом из столовой.

– Не угадали – типа овал, – бросил я. На меня недоуменно уставились. – Значит, ноль углов, болваныши.

Я взял Юлю за руку, собираясь тоже смыться. Но холодный резкий голос приморозил меня к полу:

– Что здесь происходит?

Стремительно, как бабочки к последнему неопыленному цветку, гешвистеры понеслись к выходу. Остались только глаза, шафрановые, с красными прожилками, эти узкие щелки уставились на меня с шестидесяти-, или восьмидесяти-, или столетней, или с любой другой возрастной верхотуры, до которой я смогу добраться разве что сморщенным облыселым трупом. Красные аксамитовые одежды со «змеиной» фактурой взметнулись, и старый ананси мгновенно пересек двадцать метров от порога до фабрикоида, которого я с Маной закидал пиццей с роллами. Вот он, архонт Гертен, член Совета Правления Анансией, достойнейший ее житель, один из руководителей Научно-испытательного центра, куратор программы «Гешвистер». Званий много, суть одна – похититель детей.

– Архонт, – поклонилась Юля. Я молчал.

– Юлирель, – кивнул статный старик и сковырнул длинным синим пальцем жареный анчоус от пиццы со лба фабрикоида. – Вероятность такого поведения подопечных людей рассматривалась, но из-за ее незначительных ноля целых семи десятых процента защиту от нее не учли в программировании обслуги.

– Теперь вероятность явно немного приросла, – сказал я. – На каких-нибудь никакущих девяноста девять процентов.

– На восемьдесят семь – для завтрака на завтра, – сказал архонт. – Далее процент уменьшается по экспоненте каждый день при условии отсутствия повторов эксцесса. Человеческая память очень короткая.

– Совсем как у рыбок, – сказал я, глядя как костлявые пальцы архонта сдирают с металлической обшивки еще один анчоус. Эти же пальцы, эту же крупную синюю ладонь он протягивал мне шесть лет назад, чтобы увести внутрь стальных коридоров орбитальной станции к Юле. Протягивал со словами «Мы не обидим». Чертов лжец, я все помнил!

Старый ананси бросил анчоусы под ноги и повернулся к нам. Его костюм, похожий на чешую красной змеи, плотно стягивал винный пояс из аксамита.

Гертен велел:

– Станислав, после утренней инъекции зайди в мой кабинет.

В этот раз я слегка поклонился. Архонт развернулся, я не отрывал взгляда от его спины до самой двери. Вот он, отец девушки, за которой я ухаживаю шесть долгих лет. Вот он, настоящий мой хозяин. Чудовище, разрушившее мою жизнь.

Тупые зубья чужой боли оцарапали мою правую височную кость. Я повернулся к Юле. Кроме нас и фабрикоидов, все покинули столовую. Красивое лицо девушки безразлично-спокойно смотрело перед собой. Но внутри нее словно тиски сжимались, я чувствовал!

– Стас, – сказала Юля, – мне нужно идти приступать к обязанностям.

И тут до меня дошла моя собственная боль в пальцах – так крепко я все это время впивался в ладонь Юли. Я резко отдернул руку. На голубоватой нежной коже девушки остались темные отметины.

– Прости, – выдохнул я. Юля молча пошла к выходу. У двери она, не оборачиваясь, сказала:

– Сегодня я заботилась о Стасе.

Взметнулась напоследок черная лавина спутанных волос. Вдруг подумалось: и, правда, не помешало бы расчесать.

Глава 3

В инъекционной человеческие половинки гешвистеров задирали правые рукава рубашек и по очереди подходили к машинам, впрыскивающим «сыворотку». Зал немаленький, но пятьсот детей набились в него так плотно, что и гравипушкой не отшвырнешь.

Повсюду дыхание, пропахшее выпечкой с завтрака. Оладьями. Жареной говядиной. Теми же хот-догами. Ароматы дышали мне в лицо. А я позавтракал сегодня одной лишь нервотрепкой.

– Слюни вытри, – сказала Мана, когда я протиснулся к ней со спины. Ко мне бразильянка не повернулась. Я провел ладонью по губам.

Очередь двигалась достаточно медленно, чтобы произнести слово. Бесполезное ничего не меняющее слово, а произнести его все же надо.

Я сказал: Прости.

Мана резко развернулась ко мне. Волна черных волос хлестнула меня по щекам.

– Дарсис хотел ударить меня? – прошипела девушка.

– Нет.

– Значит, ты хотел? – ее покрасневшие глаза впились в меня.

– Конечно, нет, – отмахнулся я и, оглянувшись по сторонам, зашептал:

– Мана, я уже говорил, что не знаю, как это происходит. И почему.

Мана недоверчиво прикусила губу.

– Все из-за того, что я отобрала тот кусок пиццы. Говорила мне мама: голодный омим, мужчина, – сердитый омим. Теперь ты меня ненавидишь.

– Да нет же, – шикнул я. – Я не передавал Дарсису ненависть, только чуток недовольства.

– Чуток? – рыкнула Мана. – Он чуть не разбил нам головы!

– Черт знает, почему его переклинило, и он набросился на тебя. Но Дарсис и правда ненавидит меня.

– Абсурдо, чушь! – теперь очередь Маны отмахиваться.

– После того как я вытянул из него всю ярость, он все еще пытался мне врезать.

– Ты сам сказал, что не знаешь, как это происходит.

Очередь дошла до Маны. Девушка просунула смуглую руку, всю в старых ножевых шрамах – следах незабываемого детства в незабываемом земном городе Сальвадоре – в стеклянную трубу машины. Внутри трубы силиконовые держатели обхватили смуглое предплечье. Автоматический безыгольный шприц прыснул в вены девушки тонкую струю «сыворотки». Как в песне:

Струя любви,

Звезда в жасминах,

Мозги – пока.