Просто механический кот

Мурлов достал из шкафа початую бутылку красного вина и налил в бокал грамм тридцать. На небольшой глоток. Выпил. Повар для вдохновения всегда должен быть чуточку пьян. Так любое блюдо, выходящее из-под его руки, приобретает особенную прелесть. Сразу — что? Газ под свининой убавить, картошку — поворошить.

Какое-то время Мурлов сидел на стуле у плиты, ожидая, когда свинина и картошка дойдут до кондиции. Подумав, он достал маленькое пластиковое блюдце и, подцепив вилкой крохотный кусок мяса, опустил его туда. Пахло восхитительно. Он выключил газ, потом приготовил посуду себе — большую фарфоровую тарелку с синим узором по ободу. На левую сторону тарелки просыпалась свинина. На правую сторону, подгоняемая деревянной лопаткой, легла картофельная стружка. Тонкая линия сладкого кетчупа послужила водоразделом.

Красота!

Мурлов добавил два ломтя хлеба и перенес тарелку на столик у дивана. Наполнил вином бокал и вместе с бутылкой поставил туда же. Празднуя появление кота, он решил позволить себе немного больше обычного. Татьяна вот ни черта не понимала в маленьких радостях. Как ни странно, но человек без маленьких радостей — это человек с большой проблемой.

Мясо на блюдце остыло.

— Привет!

Мурлов включил свет в спальне. Терьер поднял лохматую мордочку. Волосы висели смешными кисточками. Глаза-бусинки поймали в себя отражение лампочки. Кажется, все это время он лежал, не переменив позы.

— Думаешь, я о тебе забыл?

Мурлов присел на край постели и поставил перед песиком блюдце. Подвинул его ближе. Свинина темнела на блюдце аппетитным бугорком. Дружок шевельнул маленьким черным носом.

— Чуешь? — спросил Мурлов. — Это, так сказать, от нашего стола — вашему.

Ему вдруг захотелось дернуть за одну из кисточек у терьера на мордочке. Завить пальцем и дернуть. Ведь такой смирный, крохотный песик мало чем отличается от котика. Завизжит, наверное, от боли.

Жалко, хозяин знает, где он.

— Кушай, кушай, — сказал Мурлов, вставая.

Он спрятал руки за спину. Вышел, закрыл дверь. Ах, какой соблазн. Но нам такие Дружки ни к чему, лежат себе и лежат. Пусть лежат.

Мурлов выдохнул и вернулся в гостиную. Сел на диван, включил телевизор, запахнув халат, подвинул к себе столик. Ел он, запивая свинину вином. Картофельные ломтики макал в кетчуп. По второму каналу шло какое-то политическое ток-шоу, и выступающие там эксперты надрывно обсуждали Польшу, Украину и Белоруссию. Мурлов смотрел на них, как на животных в зоопарке.

Угу-гу, у-ха-ха. А вы! А мы! А они! Земли! Двадцать первый год! Мазепа! Бандера! Король Сигизмунд!

Он был далек от политики. Он вообще считал, что люди занимаются совершенно бесперспективным делом. Есть исторический процесс, движителем для которого являются законы общественного и экономического развития, вещи абсолютно объективные, и есть горлопаны, крики которых никакого влияния на этот процесс не оказывают. Ты кричишь о том, что Гизы грызутся с Монморанси, и, как всякий гугенот, видишь в этом смерть католической Франции, как вдруг — бац! — и Варфоломеевская ночь. Или ты, как высокородный инка, выступаешь за увеличение жертвоприношений богу Варакоче, а на завтра — хлоп! — у тебя на пороге Писарро и двести испанцев, вооруженных мушкетами.

Чего обсуждать? О чем думать, когда человеческий разум не может заглянуть ни на сто, ни на десять лет, ни даже на полгода вперед? Нет, они с серьезными лицами грозят друг другу пальцами: — ай-яй-яй, вы провоцируете нас на ответный ход! Не понимая, что все ходы давно просчитаны и будут сделаны независимо от их ужимок.

Смешно.

— О земном надо думать, чудики, — сказал Мурлов телевизору. — О земном и приятном. О красоте момента.

Он налил в бокал еще вина, опустошая бутылку, и переключил канал. Возникший на экране Гэндальф призвал Бильбо отдать кольцо.

— Слабак! — вынес вердикт Мурлов, когда кольцо всевластия брякнулось на пол.

Какое-то время, не очень продолжительное, он прикидывал, что сам бы сделал с кольцом. По фильму вроде бы никакой власти над людьми оно не имело, только над владельцем. Вопрос: нужно ли оно тогда?

Ах, да, еще невидимость!

Мурлов зевнул. Невидимость его не впечатляла. Он помнил канон. Канон, вышедший из-под пера Герберта Уэллса, гласил: ничего хорошего ждать не приходится. Всегда есть какая-нибудь неприятная особенность вроде ходьбы голышом зимой. А тут целый Саурон хочет залезть тебе в душу. Мало приятного. Он попереключал еще каналы — реклама, новости, реклама, телемагазин, ток-шоу, прогноз погоды, реклама, реклама, реклама. На рекламе кошачьего корма он остановился, разглядывая хрустящего сухими кусочками котика. Не котик — мечта. Он бы с большим удовольствием…

Мурлов встряхнулся. Все, хватит сидеть! Он пружинисто поднялся, определил грязную посуду в раковину, из сковородок сгрузил остатки мяса и картофеля в контейнер на завтра или на то время, как захочется перекусить, посмотрел на часы. Дело близилось к пяти. Через час пора бы и соседу вернуться. Йоркширский, понимаешь, терьер!

Воздух снаружи приобрел оттенок сигаретного дымка. Солнце потихоньку сползало с неба, как пятно краски сползает с трубы. По верхушкам деревьев продирался ветер.

Мурлов вышел из дому и совершил обход своих владений, не забыв дойти до бокса и подергать (правило номер два) дверь. Все прекрасно, все хорошо. Он приметил место, куда поставит блюдце для рыжей зверюги. А следующее блюдце — на два метра дальше от забора. Да, да, и ближе к нашему тайному месту. Любопытному месту с металлическим столом, тисочками и резким запахом дезинфекции. Ах, котик!

Мурлов бросил в рот несколько незрелых ягод крыжовника, сморщился от непередаваемой кислятины, сплюнул ягоды в траву. Потом, чтобы перебить привкус, дернул из грядки худосочную морковку, росшую совершенным дичком, тут же промыл в ведре, подставленном под водосточную трубу. Жуя, он вышел с участка в дверцу, прошел метров сорок к щиту, к шоссе и повернул обратно.

Где-то взревывал триммер, правее двое мужиков крыли крышу отсвечивающими на солнце оцинкованными листами, заборы росли один выше другого, белели спутниковые тарелки. Мурлов хотел было дойти до Трегубовых, но не придумал, чего спросить, чтобы его визит не показался подозрительным.

А котик ваш дома? Ха-ха!

Вернувшись в дом, Мурлов направился в спальню.

— Ну что, — сказал он, включив свет, — что-то не едет твой Николай Петрович. Не подкинули ли мне тебя?

Дружок поднял голову. Мясо на блюдце оказалось не тронуто. Позы песик за все время так и не переменил.

— Что, свинина не нравится?

Мурлов приподнял блюдце, понюхал. Потом сунул кусок в рот.

— Ты, братец, зажрался, — сказал он, жуя, песику. — Ешь там, наверное, свое… что-то вроде «вискаса», только собачьего. А это, между, прочим натуральная еда. Обжаренная человеком для себя. А человек тебе кто?

Дружок наклонил голову. Мурлов поднялся.

— Ничего-то ты не понимаешь.

Он вышел, выключил свет, закрыл за собой дверь. Задумался. Его вдруг серьезно обеспокоило, что Николай Петрович может не вернуться за своим любимцем. Что, если он на днях продал участок, не нашел, куда пристроить терьера, и подкинул его Мурлову? Присмотрите, через три часа вернусь… И — в Дубай. Или куда там еще? В Таиланд, в круиз.

Мурлов безотчетно сунул руку в карман халата и перебрал ключи на брелке.

В сущности, что ему было известно о старике? Ничего. За все время соседства они, пожалуй, всего два или три раза сказали друг другу больше одной фразы, обсуждая погоду и, кажется, автобусные маршруты. Периодически, конечно, здоровались. Никто Николая Петровича не навещал, во всяком случае, Мурлов ни одного визита не зафиксировал. Не случалось ни женщин, ни шумных компаний. В окнах, бывало, ночью горел свет, но это вполне объяснялось тривиальной бессонницей. Вообще же, что делает сосед за забором в своей ветшающей даче, Мурлову было не интересно от слова «совсем». Разве что тот бы кошек разводил.

И, кстати, собачьего лая со стороны дачи тоже никогда не слышалось. Значит ли это, что четвероногий подарок от коллег по работе появился у соседа недавно? Очень вероятно. Он же сказал — с работы. Не взял же он терьера, как одежду, поносить на время? Животных не сдают напрокат. Так что, скорее всего, это подарок. Может быть, на юбилей или какую другую знаменательную дату. Сорок лет упорного труда. Пятьдесят лет протирания штанов. Правда, тогда следовало признать, что в коллективе среди сотрудников сложились весьма своеобразные отношения. Это надо же додуматься — песика подарить!