Страница 3 из 17
– Мелочь какая…
– Это традиция. Чтобы ни у кого не возникло сомнения. Ведь они там одни – в снежной пустыне. Никто не должен сомневаться, что сопровождающий исполнил свой долг. И никто не вправе наблюдать за ними и слышать их слова. Они разговаривают днями и часами. Беседуют. О совершенном преступлении. О жизни. О всяких вроде бы неважных мелочах…
– И снова – причем тут я?
– Так ведь… ты точно такой! У меня мороз по коже побежал, когда ты начал задавать свои вопросы. О том, как мы себя чувствуем, что думаем, какое у нас настроение, что думаем о том и о сем… ты умеешь спрашивать и умеешь слушать. Ты очень внимателен, Охотник. Не пропускаешь даже мелочей. Будь ты там, у нас… тебе бы поручили это святое тяжкое дело сопровождения в «ледяном забеге». Вот поэтому я и сказал, что имя Охотник тебе больше не подходит. Ты… ты Равэйрэс… Но перевести невозможно. Но ближе всего – Последний друг. Последний спутник. А еще их называют Оценивающими и Решающими. Не знаю… но… мне прямо почудилось, что ты выносишь нам свой личный безмолвный приговор – помогать или нет, стоим мы твоей помощи или нет…
– М-да, – хмыкнул я, невольно завороженный этой мрачной традицией. – Преступника на мороз – и пусть бредет босиком по снегу, разговаривая за жизнь с… как там его?
– Равэйрэс… Их всегда очень мало. Они всегда живут в снегах, возвращаясь в тепло очень редко. Они улыбчивы и говорливы, но ничего не рассказывают о себе. Они любят одиночество. Они готовы помочь, но не бесплатно – считая, что любая помощь должна быть оплачена или заслужена. Они умелые слушатели и всего парой слов могут разговорить любого молчуна. Тебе никого не напоминает это описание, Охотник?
– Равэйрэс, – с мрачным смешком пробормотал я. – Нет. Я Охотник. А заодно водитель вездехода… Спасибо за красивую историю, Зурло. И тебе Анло. Поспите немного. И дорога станет короче.
Меня поняли правильно, и в машине стало тихо. Еще раз дернув за синий рычаг, я одной рукой открутил крышку термоса, налил себя еще горячего чая, сделал бодрящий глоток и опять вперил взгляд в медленно наплывающие снежные холмы. Глаза смотрят в ближайшее будущее, а вот мысли в недалеком прошлом – вернулись на три дня назад, когда меня, уже вроде бы отогревшегося, вдруг прихватило прямо в Красном Круге. Тогда я думал, что там и останусь навсегда…
Тогда, несколько дней назад, когда я впервые оказался в начавшем оживать промороженном вездеходе «чужих», меня внезапно отключило. Это случилось так же внезапно, как казнь смертника в Луковии. Бац – и ты уткнулся лицом в недоеденный тюремный завтрак. Я не упал, а просто обмяк в удобном водительском кресле и отрубился. Сколько прошло времени до моего прихода в себя – не знаю. Не было времени поглядеть на часы. Чувствуя холод, видя перед собой сотни пульсирующих звезд, что застилали мне взор, единственное, что я успел – дважды дернуть за синий рычаг под консолью управления. Я почувствовал ударивший по ногам поток теплого воздуха и опять отключился. Очнувшись в следующий раз, повторив манипуляцию с рычагом, я неловко сполз с кресла и растянулся на боку, исторгнув стон боли и облегчения одновременно – тело жутко затекло, меня пронзали мурашки, ныли суставы и шея, а перед глазами все так же пульсировали крохотные искорки звезд. И шепот… призрачный настойчивый шепот, что звучал в моей голове столь же усыпляюще и бодряще, как ночной северный ветер за стеной снежного убежища. Такой ветер гонит стылую снежную пыль поземки над мерцающим льдом с вмороженными телами глядящих в холодное звездное небо сидельцев…
Не знаю, что именно пытался донести Столп до моего измученного и израненного электричеством разума. Я не слушал. Мне было слишком плохо. Я провалился так глубоко, что кто бы ни звал меня оттуда, я бы не услышал. Или не захотел бы услышать.
Мне повезло. Я не умер. Именно повезло – хотя я ненавижу это слово, ведь произнося его вслух, приходится признавать, что это была слепая удача, а не результат продуманных четких действий. Хотя будь на моем месте кто-то «похлипше», как называла всех худосочных и болезненных моя бабушка, он вряд ли бы выжил. Но крепкое закаленное тело выдержало. И это снова убедило меня, что удача приходит к подготовленным.
Придя в себя в очередной раз, я чуть полежал неподвижно и вскоре убедился, что сейчас я проснулся, а не очнулся. Это открытие добавило мне сил, и я поднялся, всполз обратно на кресло и дернул за чертов рычаг. С губ само собой сорвалось:
– Пока больно – ты живой, пока тяжко – ты живой, пока горько – ты живой. Ох… – замолкнув, я зажал щеки и подбородок между ладоней и протяжно застонал.
Удар электротоком не прошел даром. Электротравма и была причиной моего долгого беспамятства. Но даже отлежавшись – без питья и еды, на металлическом полу – я все равно чувствовал последствия удара Ахава Гарпунера.
Самое противное – ноющая боль в челюстных и вообще в лицевых мышцах. Я не мог нормально владеть челюстью и – уверен – вряд ли могу сейчас нормально владеть мимикой, я чувствовал мелкую дрожь лица. Вскинув глаза, неожиданно увидел подтверждение своей теории – лицо отразилось в изогнутом длинном зеркале, закрепленном над стеклами кокпита. В нем отражался весь салон. И в нем отражался я – страшный, почерневший, с впавшими глазами на опухшем багрово-черном лице с двумя вздутыми ранами. Ладони горят огнем, пересохшее горло уже даже не саднит, но чувствуется, что с ним полный кошмар. Колено чуть затихло, а вот ребра пронзает резкая частая боль. Я сижу неподвижно, стараясь уподобиться роботу или там киборгу, что бесстрастно оценивает собственные повреждения и текущие возможности.
Заодно я пытался понять, почему меня вырубило с таким запозданием. Так и не придя ни к чему определенному, но поняв, что организму очень плохо – и в первую очередь от нехватки воды, я еще разок дернул за рычаг под консолью – пусть машина не остывает – и, хромая на обе ноги, поплелся к выходу из салона, едва сдерживая позывы организма…
Еще раз побывав в душе, через силу запихнув в себя пару кусков пеммикана и влив побольше воды, я принял имеющиеся лекарства, переоделся, затем неспешно и без всякой на то особой причины постирался… после чего разом почувствовал себя гораздо лучше. Вряд ли мои вялые действия и пара старых таблеток могли так улучшить мое состояние. Просто благодаря всему этому я вышел из состояния сонливости, вернувшись в стылую реальность.
Одевшись, подавил желание завалиться на ближайшую мягкую поверхность и подремать – хватит. Вместо этого я вернулся к гусеничной машине и занялся ее тщательным осмотром, баюкая в руках горячий и сладкий черный кофе. С каждым глотком мне становилось все лучше, и вскоре я убедился – не умру. Можно продолжать, Охотник, можно продолжать.
Внешне вездеход выглядел как наша земная техника времен конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Те же грубые жесткие очертания без малейших попыток сгладить углы. Зато прочность и тяжесть зашкаливают. Я не инженер, но с почти полной уверенностью могу предположить, что вездеход конструировали те же, кто занимался созданием невероятно надежных тюремных крестов. По сути это пустотелый стальной слиток. Крылья ему обрубили почти под корень, для чего-то оставив их зачатки. Мощное тупое рыло украшено сегментной полосой выпирающего стеклянного кокпита. Чтобы харя не зарывалась в сугробы и торосы, машина поставлена на высокие широкие гусеницы. Само строение траков какое-то странное… я не могу понять, в чем разница – я не техник-спец. Ясно лишь, что принцип тот же, что и у нас, а вот сами траки и катки выглядят чуть иначе. Гусеницы ничем не прикрыты, так что если на вездеход и можно вскочить во время его движения, то только сзади. А там имелся широкий откидывающийся люк – почти во всю заднюю стену. Тоже удобно. И тоже не ново. К заднице вездехода никаких вопросов не возникло, а вот к рылу были – и еще какие. Впрочем, стоило мне вспомнить ничуть не обтекаемую морду своего тюремного креста, и я отбросил все вопросы. Тут над обтекаемостью и аэродинамичностью, похоже, не особо заморачивались. Но летающим утюгам они и не требовались – они особо не маневрировали и не ускорялись. Вот и вездеход выглядит обычным куском металла на гусеницах. И в целом это логично – не такие уж здесь большие расстояния. А в те времена, когда здесь все только начиналось, уверен, что снега и льда было куда меньше, а местность была ровнее.