Паноптикум

Глаза отца Серафима округлились, и они с Яковом Ильичом затянули на пару:

– Тонечка, что ты говоришь…

– Антонина…

Священник попытался подобраться к ней еще раз:

– Доченька, расскажи, что ты испытала, когда твоя мать умерла?

– Ничего такого.

– Пойми, нет нужды горевать. Душа твоей матери давно отправилась в рай. Как написано в Евангелие от Иоанна: «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек»5. Твоя мама же верила в Бога, да?

Яков Ильич тактично промолчал.

– Я особо и не горюю, – пожала плечами Антигона. В висках снова запульсировала боль, мешая сосредоточиться.

Отец Серафим опешил:

– Но ты ведь должна…

– Вы только что сказали, что нет.

Яков Ильич тронул дочку за рукав, шепнув:

– Не дерзи.

Священник призадумался, поглаживая бороду.

– Что ж, теперь мне все ясно. Это бес. Бес завладел душой Антонины. Ее сердце ослабело от горестей. А в мгновения, когда человек слаб и подавлен, в его внутренней обороне появляется брешь, и нечистому легче пробраться внутрь. Бес вселился в вашу дочь.

– Бес? – переспросил Яков Ильич.

В этом «бес» было что-то народное и простое, навевающее воспоминания о матушке. Та, хоть и некогда жена канонического священника, жила в плену предрассудков, сельских суеверий и примет. Верила в бесов и наговоры, знала, какой будет погода следующей весной, если в день, посвященный определенному святому, повеет ветер или пойдет снег. Обзывала соседку ведьмой, когда та таскала пустые ведра по улице, а сыновние научные изыскания – ересью. И любила повторять: «Бесовство этот ихний коммунизм».

– Но… как…

– Вы ведь сами говорили, что перемена, произошедшая с девочкой, была очень резкой. Видите, ей безразлична смерть матери, она сама в этом признается. Разве можно быть равнодушным к утрате человека, давшего тебе жизнь? Это в ней бес говорит. Поверьте, у меня многолетний опыт борьбы с происками лукавого. Достаточно взглянуть ей в глаза, и увидишь: там плещется тьма. Но душа, ее невинная и чистая душа осталась нетронутой, не бойтесь.

– Значит, Тоня не больна. – У Якова Ильича отлегло от сердца.

– В мирском понимании – нет. Но ее духовная жизнь очень страдает.

Яков Ильич порывисто перекрестился. В голове всплыли слова из «Отче наш» – одной из немногих молитв, которую он помнил наизусть. «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…» Значит, не избавил, значит, плохо пекся Яков Ильич о душе своей девочки. В козни дьявола верилось с трудом – все-таки он человек науки, – но, глядя, как угасает разум в Тониных глазах, Яков Ильич готов был поверить во что угодно.

– От всего есть средство, не страшитесь, – уверил его отец Серафим. – Мы проводим отчитку каждую субботу, и, по счастью, это как раз сегодня.

– Отчитку?

– Отчитку бесноватых, иными словами, обряд экзорцизма, изгнания беса. Но вы должны понимать, что желающих много, ибо уйма приспешников дьявола бродит среди людей и искушает их пороками. Возможно, хорошее пожертвование могло бы поспособствовать…

Ожидаемый алгоритм действий был ясен без дальнейших намеков. Когда несколько сложенных пополам купюр шлепнулись в прорезь ящика для пожертвований, голос отца Серафима стал совсем елейным. Он приобнял Антигону за плечи и повел за собой:

– Вот так, доченька, вот так, дорогая. Скоро все закончится.

– Я вам не дочь, – пыталась возразить она, но едва разомкнула губы. На слова, как и на сопротивление, сил не было.

Отец Серафим оставил Благих на улице и велел прийти в церковь через час – к этому времени отчитка как раз начнется. Пока что он предложил пообедать в монастырской столовой и показал, где она находится. «В нашей пекарне делают отличные булочки», – порекомендовал священник напоследок таким заговорщическим тоном, что его можно было заподозрить в грехе чревоугодия, и удалился по своим делам. Не видя иного варианта, Яков Ильич с дочерью поплелись в столовую.

– П-пап, о чем он… сказал… то есть говорил… вообще? – Антигоне едва удалось построить даже такую элементарную фразу. Слова рассыпались, как мелкие пазлы из перевернутой коробки.

– Все будет хорошо, Тонечка… – заворковал Яков Ильич. Ему самому было тошно от собственного сюсюкающего тона. – Потерпи немного, тебе станет легче. Сейчас мы сходим покушаем, а потом нужно будет… хм, наверное, отстоять небольшую службу. Ты ведь потерпишь, солнышко? Потерпишь?

Дочь мелко закивала. Она была такая покорная и послушная, что Яков Ильич невольно залюбовался, хотя, зная Тонин характер, эта покорность настораживала. Но смотреть на дочь, которая не огрызалась и не язвила, было приятно. «Может, воздух здесь такой, – предположил он. – Святой, целебный. Вот ей и стало лучше».

Но лучше Антигоне не было. Просто ее утягивало вглубь, туда, где теплилось предчувствие, зародившееся в недавней аквариумной дреме. Нить, связующая ее с реальностью, истончалась, пока не стала совсем прозрачной, как паутинка. «Я ухожу, – осознала она. – Завод кончается. Когда ключ в спине перестанет тарахтеть, и меня не станет».

Столовая встретила их теплом и ароматом свежей выпечки. Вдоль ее стен выстроились длинные столы и грубо срубленные скамьи, как на средневековых пирах. Яков Ильич усадил Тоню на одну из них, а сам пошел за едой. Он с аппетитом проглотил и первое, и второе и закусил булочкой, но Тоня только похлебала суп, механически катапультируя ложку в рот. Потом они прогулялись по облетевшему парку – от кустов остались одни голые скелетики. «Он как я, этот парк, – подумала Антигона. – Только он весной расцветет и снова станет красивым. А я – нет. Я такая останусь навеки. Пустая. Мертвая».

Яков Ильич глянул на часы: пора направляться на отчитку, что бы это ни значило. В храмовом зале набилась уйма народу: он углядел в толпе бабушек-паломниц, с которыми они вместе поднимались в гору, но остальные люди были незнакомые, нервные и крикливые. Пахло свечным воском и потом. Преодолевая дурноту, Яков Ильич стал искать для них с дочерью место и сумел каким-то чудом пробиться в первый ряд. Он поддерживал ее за плечи – иначе бы упала, так взволновала ее толпа.

Тревожное ожидание нарастало. Людская масса полнилась шепотками:

– Я уже не раз была на отчитке, отец Серафим чудеса творит… – говорила старушка в меховой шапке, из-под которой выглядывал узорчатый платок. – Вы бы видели, что с людьми бывает. И по-собачьи лают, и по-звериному рычат, и сквернословят – вот что бесы творят.

– Боже, спаси нас грешных и сохрани от происков лукавого… – запричитала ее собеседница – сухопарая, с бледным желчным лицом.

– Мне тоже отца Серафима посоветовали, – вклинилась в разговор другая женщина, помоложе, лет сорока, в слишком ярком для посещения церкви оранжевом пальто с лисьим мехом. – В последнее время чувствую себя ужасно: головные боли, сон плохой… Свекровь говорит: на отчитку тебе надо, голубушка. Вот я и здесь.

– По-моему, бред это все, – хмыкнул мужчина в спортивной куртке, стоящий чуть поодаль от них. – Эти бесноватые – просто психи припадочные или нанятые актеры. Я пока только посмотреть пришел, в следующий раз с оператором приедем, сюжет снимем. Такие, как вы, дамочки, и схавают – народ любит всякую мистику.

– Безбожник вы…

– Ничего, своими глазами увидите и поверите…

– Ненавижу журналюг…

– Помолчите лучше…

На спорщиков зашикали, призывая к тишине в святом месте, они зашикали в ответ, и ругань продолжилась бы и дальше, если бы в церковь не вошел отец Серафим в церемониальном золотом облачении. Голоса смолкли, и толпа застыла, преисполненная благоговения и торжественного предчувствия. В руках священник держал дымящее кадило и большое серебряное распятие. За ним следовал тот самый рыжий монах, кормивший кур, одетый в похожую канареечную хламиду, только побледнее и поскромнее. Он нес расписанный цветочным узором чайничек, смотрящийся абсолютно неуместно посреди церковной помпезности, и кисть для окропления святой водой.

5

Ин. 11: 25-26.