Паноптикум

– Все хорошо, Тонь? – нарушил он тишину.

– Да, – пискнула дочь.

Как-то не верилось. Яков Ильич видел, каких усилий ей стоило выйти на улицу. Он забарабанил пальцами по рулю, пытаясь прогнать тревогу. Десятки раз за утро он успел пожалеть, что собрался ехать к отцу Серафиму. Слова молодого выскочки-врача о «серьезном лечении» не выходили из головы. Что, если это ошибка? Что, если ему, отчаявшемуся старику, просто хочется переложить ответственность за Тоню на кого-нибудь другого – хоть на Господа?

«На все воля Божья, – решил Яков Ильич, отметая сомнения. – Мы уже выехали и не повернем обратно. А потом – будь, что будет».

Антигону тоже терзали раздумья. Что за «хороший человек, который поможет»? Ей вдруг вспомнилась детская игра, с помощью которой родители учили ее считать. Сколько ей было? Кажется, четыре. Она сидела у мамы на коленях и тыкала в машины за окном, восклицая: «Красная раз, красная два!» и глотая букву «р», а мама смеялась и загибала ее маленькие пальчики…

От этих воспоминаний почему-то заболела голова, и Антигона переключилась на счет.

«Раз машина, два машина.... Три машина, четыре машина…» – Мысленное повторение чисел убаюкивало. Дворники качались, очищая лобовое стекло от потеков воды. Туда-сюда. Будто маятник. Нет, не маятник – метроном, совсем как тот, с которым она играла в первые годы в музыкалке. Узкий и строгий, он возвышался над девочкой, направляя непоседливые пальцы на верный темп. Она часто представляла, что, будь метроном человеком, стал бы строгим учителем, носил костюм с галстуком и бродил по классу, размахивая указкой, идеально отсчитывая доли. Туда-сюда. Тук-тук.

«Пять машина, шесть машина…»

Вот мама водружает метроном на верхнюю полку стеллажа, отходит в сторону и с улыбкой наблюдает за игрой дочери…

Туда-сюда.

Почему снова так больно? Будто кто-то вколачивает гвозди в виски.

«Семь машина, восемь машина…»

Туда-сюда.

Антигона чувствовала себя рыбкой в аквариуме, которая смотрит на мир сквозь стекло. Волны укачивали ее – откуда в аквариуме взяться волнам?

Тук-тук.

«Девять машина…»

А на десятой машине течение унесло ее. Наконец Антигоне стало тепло и спокойно. Она ощущала свет впереди, мягкий и приятный, и тянула к нему пальцы, и тянулась всем своим существом. Оттуда веяло легким волнительным ветерком: вот-вот она достигнет чего-то, вот-вот что-то настигнет ее… Даже бессонная усталость отступила, спугнутая предчувствием открытия, что разлилось в груди топленым молоком.

– Мы приехали, Тоня. – На ее плечо опустилась отцовская рука. Тепло испарилось. Вместо него вернулся холод, пробравшийся под пальто и щекочущий ребра. – Выходим.

Антигона открыла глаза и сквозь акварельную мешанину красок на стекле разглядела, что остановились они у подножья холма, а на его вершине находится какое-то здание, скрытое деревьями.

– Где мы, пап?

Яков Ильич вздохнул и признался:

– Приехали в монастырь. Поговорим с батюшкой…

– Ч-что? – Слезы брызнули у Антигоны из глаз. Дыхание сбилось, будто в горле застрял камень. – Я… Я не хочу! Не пойду никуда, ни к какому батюшке… Не пойду!

– Пожалуйста. Если что-нибудь нам не понравится, мы тут же уйдем. Умоляю…

Не дожидаясь ее реакции, Яков Ильич выбрался из салона, обошел машину и открыл дверь со стороны дочери.

– Тонечка…

Она замотала головой, бормоча:

– Посмотри, как далеко идти, так далеко… Я не смогу. Зачем ты меня сюда привез? Мне было нормально и дома. Там тепло и тихо. Я хочу обратно…

– Тут же всего ничего пройти, немного вверх подняться. Я помогу тебе.

«Папа желает тебе только лучшего. Не огорчай его, – поддакнула Исмена. – Что, если батюшка сможет нам помочь?»

– Ладно. – Антигона покорилась двойному напору. Ласковый голос сестры и воля отца – вот все, что удерживало ее от истерики, собравшейся в груди клубком наэлектризованных проводов. Она шмыгнула носом и вытерла слезы рукавом пальто. – Пап, – заныла Антигона, отдавая себе отчет, что звучит просьба до ужаса жалко. – Возьми меня за руку, мне… мне страшно.

– Конечно, солнышко. – Тон Якова Ильича становился все приторнее. Хоть на хлеб намазывай и ешь, как бутерброд с медом.

Антигона схватилась за его протянутую ладонь и выскользнула наружу. Ливень утих так же быстро, как начался – осталась лишь липкая морось, облепившая их одежду роем мошкары.

Они двигались вверх медленно, не расцепляя рук – со стороны это, наверное, смотрелось трогательно. Да и Антигона на первый взгляд казалась обыкновенной девушкой, разве что очень сосредоточенной, будто проводила сложные математические операции в уме. Утром, собрав в охапку последние крупицы здравого смысла, она вымыла голову и привела себя в порядок. Порезы на коже надежно укрывал свитер, а непослушные волосы она укротила, заплетя в косу. В своем черном пальто с погонами, черных джинсах и черных же ботильонах Антигона выглядела, как присмиревшая готесса, которая решила стать образцовой студенткой, но еще не успела обзавестись новым гардеробом. Одежду она действительно давно не покупала: таскала старое драное шмотье, которым когда-то эпатировала одноклассников.

Рядом с отцом и дочерью шествовала группка старушек-паломниц, похожих на стайку серебристых рыбок. Они переговаривались тихими голосами, негромко, приятно посмеивались и начали креститься уже на подступе к воротам монастыря. Благим было неловко рядом с ними. Яков Ильич считал себя плохим христианином, а Антигона и подавно: она скорее поверила бы в Зевса-Громовержца, чем в Иисуса Христа. В фаталистической древнегреческой религии ей виделось больше смысла, чем в проповедуемой христианством свободе воли, которая, однако, предполагает Божью кару за каждый проступок. Кукольное сердце Антигоны тянулось к тому, чтобы отказаться от необходимости выбирать, решать, бороться. И покориться – фатуму, или причитающей в голове сестрице, или хотя бы отцу, который за руку тащил ее за собой.

Кованные ворота были гостеприимно распахнуты. На территории монастыря располагался парк, отчасти похожий на скотный двор: цветочные клумбы и грязноватый декоративный прудик соседствовали с хлевом, из которого несло навозом. Повсюду торчали торговые палатки, где милые бабушки в платочках продавали иконки и пластиковые бутылки со святой водой. Венчала композицию церковь – стандартное творение православной архитектуры: барокковые завитки и арочные окна, грибные шляпки золоченных куполов, насаженные на бежевые башенки. Один купол, правда, был черный: видать, деньги на позолоту кончились.

Яков Ильич окликнул проходившего мимо монаха и поинтересовался, где можно найти настоятеля монастыря, отца Серафима. Тот провел их в приемную братского корпуса – скучное административное здание справа от церкви – и велел ждать в коридоре перед каким-то кабинетом. На двери висела табличка – Антигона, запинаясь, прочитала вслух:

– Часы приема ежедневно с девяти до… до семнадцати ноль-ноль. В дни б-больших праздников с двенадцати до семнадцати ноль-ноль.

– Как в ЖЭКе, ей-богу… – пробормотал Яков Ильич. Его снова накрыло мерзкое ощущение собственной неправоты. Он опустился на приткнувшуюся у двери длинную скамью, расстегнул пальто и ослабил шарф. Глубоко вздохнул, высвобождая скопившуюся в животе тяжесть. Антигона присела рядом, и Яков Ильич снова взял ее за руку.

Так они и сидели в тишине, подпитываясь скудным теплом прикосновения, пока не подошел отец Серафим. Был он древний, намного старше Якова Ильича и весь какой-то серый, будто припорошенный пылью. Пыль эта лежала даже на его давно не стиранной рясе, от которой исходил кисловатый запах. На голове отец Серафим носил клобук, из-под которого торчали желтовато-седые волосы, а с подбородка тянулась жидкая бороденка – тонкая и длинная, как капля слюны, что свисает со рта уснувшего пьяницы.

– Простите за ожидание. Много дел, много людей, которые хотят обратиться за советом…

Говорил отец Серафим, как и все священники, веско и с выражением, наполняя каждое слово таинственной важностью. Антигона выжидательно молчала, а вот Яков Ильич обрадовался ему, как родному отцу, и бросился целовать руки.