Страница 76 из 96
Первой моей мыслью было изобразить обморок — плюхнуться наземь (вернее на пол) и тем вызвать всеобщий переполох; мне бы подали нюхательную соль, и я таким образом могла бы заслонить рот рукой или платком — а может, и тем и другим, — так что половина моего лица была бы скрыта; придя немного в себя, я сослалась бы на запах смолы, либо на духоту в каюте; но в последнем случае мне предложили бы выйти на палубу подышать, а там, к сожалению, было больше не только воздуха, но и света; а пожалуйся я на запах смолы, капитан пригласил бы нас всех к себе в дом, благо, идти было недалеко, поскольку судно стояло почти у самого берега, и, чтобы на него попасть, нам пришлось всего лишь взойти по мосткам на корабль, пришвартованный к причалу, а оттуда — на наш. Итак, рассудив, что подобный маневр не принесет пользы, я от него отказалась. Тем более, что время уже было упущено, и пока я пребывала в нерешительности, обе дамы поднялись и двинулись мне навстречу; делать нечего — я подошла к дочери и поцеловала ее. Разумеется, я предпочла бы избежать этого поцелуя, однако это было совершенно невозможно.
Должна признаться, что, несмотря на охвативший мою душу тайный ужас, вследствие которого я еле удержалась на ногах, очутившись подле дочери и целуя ее, я вместе с тем испытывала также и неизъяснимую радость: ведь это плоть от моей плоти, мое родное дитя! Последний раз я ее поцеловала в тот роковой день, когда, разбитая горем и проливая потоки слез, я простилась со своими детьми, которых Эми вместе с той доброй старушкой увезла в Спитлфилдс. Мне стоило невероятных усилий подавить бурю чувств, охвативших меня при одном ее виде; что же со мною сделалось, когда уста мои прикоснулись к ее щеке, и сказать невозможно. Перо не в силах описать, а слова выразить, потрясающего действия, какое на меня оказало это прикосновение. Что-то молнией пронеслось по моим жилам, сердце мое затрепетало, голова была в огне, в глазах потемнело, а внутри будто все оборвалось. Руки мои, казалось, вот-вот, помимо моей воли, обовьют ее шею, и я начну целовать ее без конца.
Призвав, однако, на помощь рассудок и стряхнув минутную слабость, я села в кресло. Впрочем, я не сразу могла принять участие в общем разговоре, да это и не удивительно, поскольку душа моя все еще пребывала в смятении, которое я едва не обнаружила. Я изнемогала под бременем почти неразрешимой задачи: чувства мои пришли в такое расстройство, что скрыть их было, казалось, свыше моих сил, и, однако, от этого зависело все мое благополучие; и, дабы отвратить от себя беду, уже стучавшуюся в двери, я была вынуждена прибегнуть к жесточайшему насилию над собой.
Итак, я ее поцеловала; сперва, впрочем, я подошла к супруге капитана, которая находилась в дальнем конце каюты, возле окна, так что, повернувшись затем к дочери, стоявшей немного левее, я оказалась против света, и, несмотря на близкое расстояние, она не имела возможности как следует меня разглядеть. Я вся дрожала, я не чуяла, что говорю, что делаю, положение мое было самое отчаянное — столько надо было сообразовать противоречивых обстоятельств, ибо под страхом гибели я должна была скрывать свое смятение, и вместе с тем мне казалось, что оно всем очевидно. Я ждала, что дочь вот-вот меня узнает, и в то же время должна была во что бы то ни стало это предотвратить. Мне надлежало от нее спрятаться, однако прятаться было некуда. Короче говоря, отступать было поздно, пути к бегству отрезаны, скрыть, от нее мое лицо невозможно, а если бы я вздумала изменить голос, мой муж не преминул бы это заметить. Словом, помощи никакой ниоткуда, и надеяться на то, что счастливый случай вызволит меня из беды, я не имела ни малейшего основания.
После пытки, длившейся около получаса, в течение которого я держалась довольно сухо и, быть может, даже чрезмерно чопорно, супруг мой завел с капитаном разговор о корабельном устройстве, о морском плавании и прочих материях, далеких от нашего женского понимания: в конце концов они вышли на палубу, оставив нас одних в. кают-компании. Беседа наша сделалась несколько непринужденнее, и я немного оживилась под впечатлением внезапной мысли — а именно, мне показалось, что девица меня не узнала; эту свою догадку я строила на том, что она не выказала никаких признаков расстройства чувств — ни в манере держаться, ни в лице, никакого смущения, ни малейшей запинки в разговоре и, — главное, как я ни следила, я не приметила, чтобы она особенно часто останавливала глаза на моем лице, иначе говоря, мне ни разу не довелось перехватить ее взгляда, устремленного на меня в упор, а этого я боялась больше всего; если она кого и выделяла, то скорее мою добрую квакершу; вслушавшись в их разговор, я убедилась, что это была обычная беседа о ничего не значащих пустяках.
Я было совсем успокоилась и даже несколько приободрилась как вдруг меня словно громом поразило: я услышала, как, обернувшись к жене капитана и имея в виду меня, она сказала: «Послушай, сестрица, тебе не кажется, что миледи очень напоминает ***? При этом назвала какое-то имя, и жена капитана согласилась, что я, точно, на нее похожа.
Да, продолжала моя дочь, она уверена, что видела меня когда-то прежде, но никак не припомнит, где; я отвечала (хоть речь ее и не была обращена ко мне), что навряд ли она могла видеть меня когда-либо прежде в Англии, и, в свою очередь, спросила, не бывала ли она в Голландии. Нет, нет, отвечала она, нет, она никуда не выезжала за пределы Англии; я возразила, что в таком случае она не могла меня видеть, разве что совсем недавно, ибо я долгое время жила в Роттердаме. Так я довольно успешно вывернулась, и для пущей достоверности, когда в каюту вошел прислуживавший капитану мальчик-голландец (а что он голландец, я поняла сразу) я заговорила по-голландски и стала весело с ним шутить — настолько весело, насколько это было возможно для человека, испытывающего ни на минуту не покидавший его ужас.
Впрочем, к этому времени я вполне убедилась, что девица меня не узнала, или что, во всяком случае, хоть у нее шевельнулось какое-то смутное воспоминание, ей, однако, и в голову, по-видимому, не пришло, кто я такая на самом деле; иначе радость ее не могла бы сравниться ни с чем, разве что с моим замешательством, которого мне уже не удалось бы скрыть. Но нет, было совершенно очевидно, что она и не подозревала истины, — уж она-то не сумела бы утаить своих чувств!
Итак, наша встреча прошла без особенных происшествий. Я, разумеется, твердо положила — если только выйду сухой из воды на этот раз — впредь избегать подобных свиданий, чтобы не давать пищи ее фантазиям; в этом я, однако, как вы узнаете из дальнейшего, не преуспела. После того, как мы побыли на судне, жена капитана повела нас к себе в дом, который стоял тут же, на берегу, и снова угостила нас на славу, а прощаясь, взяла с нас слово, что мы еще раз ее навестим прежде, чем закончим все приготовления к отплытию; при этом она заверила меня, что и она и ее сестрица решились пуститься в это путешествие исключительно ради общества миледи. Я же подумала про себя: «В таком случае, голубушки, не придется вам путешествовать», — ибо тотчас же тверд» решила, что миледи ни в коем случае не следует с ними ехать: ведь, общаясь с дочерью повседневно, я рисковала тем, что она меня наконец, узнает, и уж, разумеется, не преминет заявить о нашем родстве.
Я и вообразить не могу, как бы мы вышли из положения, если бы я привела с собой на судно свою служанку Эми; все бы, конечно, пошло прахом, и я бы сделалась навеки рабой своей дочери, иначе говоря, мне пришлось бы либо довериться ей и открыть свою тайну, либо ждать, что она сама меня разоблачит и тем погубит. Одна мысль об этом повергала меня в ужас.
Впрочем, покуда судьба ко мне благоволила, ибо Эми на этот раз со мною не было, и таким образом мне было даровано избавление. Но впереди нас ожидала еще одна задача. Я решилась отказаться от морского путешествия, а также, разумеется, от следующего визита к жене капитана, ибо дала себе строжайший зарок — больше никогда не попадаться на глаза моей дочери.