Страница 1 из 96

Счастливая куртизанка

Дефо Даниэль

Даниэль Дефо

СЧАСТЛИВАЯ КУРТИЗАНКА

Предисловие автора

История этой красивой дамы достаточно красноречива; и если изложение ее уступает в изяществе и красоте наружности той, о ком идет рассказ, — а она, если верить молве, была истинной красавицей, — если повествование о ее жизни не столь занимательно, как того хотелось бы читателю, и если наиболее занимательные места недостаточно назидательны, то винить во всем этом следует одного лишь рассказчика. Краски, какие он избрал для своего повествования, надо полагать, во многом уступают яркости нарядов, в коих угодно было являться миру особе, от лица которой он говорит.

Рассказчик берет на себя смелость утверждать, что повесть сия отличается от большей части современных произведений этого рода, хоть многие из них были приняты публикой благосклонно. Итак, главное отличие нашей повести в том, что она основанием своим имеет доподлинные происшествия, или, иначе говоря, читателю предлагается собственно не повесть, а история человеческой жизни.

Места, где разыгрываются главные события этой истории, тая близки местам, избранным рассказчиком, что он вынужден скрыть имена действующих лиц из опасения, как бы обитатели тех мест, в памяти которых еще не вовсе изгладились описываемые происшествия, не узнали подлинных участников этих происшествий.

Особой нужды выводить участников доподлинной истории под их истинными именами нет, меж тем как обнародование самой этой истории безусловно служит к пользе; и если бы перед нами всякий раз ставилось условие: либо представлять всех участников истинных происшествии под их собственными именами, либо вовсе отказаться от описания их — сколько прелестных и занимательных историй так никогда бы и не увидело света! Скольких удовольствий — не говоря о пользе — был бы лишен читатель!

Будучи самолично знаком с первым мужем этой дамы — пивоваром ***, а также с его отцом и досконально зная печальные обстоятельства. выпавшие на долю этой семьи, рассказчик всецело ручается за правдивость первой части предлагаемой истории и склонен — в этом видеть залог того, что и остальная ее часть достойна доверия; правда, описанные в ней события имели место главным образом в заморских краях, и поэтому не поддаются проверке, тем не менее, поскольку мы об этих событиях узнаем с собственных слов особы, о которой идет речь, у нас нет оснований сомневаться в их достоверности.

Из ее бесхитростного рассказа видно, что она не стремится ни оправдывать свои поступки, ни, тем более, советовать другим следовать ее примеру в чем-либо, кроме ее чистосердечного раскаяния. В многочисленных отступлениях, — коими она перебивает свой рассказ, она сама себя осуждает и клеймит с жесточайшей суровостью. Как часто и с какой неподдельной страстью казнит она себя, тем самым внушая нам справедливый взгляд на ее поступки!

Это верно, что, следуя дорогами порока, она достигает неслыханного успеха; однако, даже достигнув вершины земного благополучия, она то и дело признается, что радости, доставшиеся ей неправедным путем, — ничто перед муками раскаяния и что ни утехи богатства, в котором она, можно сказать, купалась, ни пышные наряды и выезды, ни даже почести, которыми она была окружена, — не даровали ее душе долгожданного покоя и не позволяли ей забыться ни на час в те бессонные ночи, когда она к себе обращала слишком заслуженные укоры.

Благочестивые размышления, на какие наводит читателя эта часть повести, полностью оправдывают ее обнародование, ибо заставить людей глубоко задуматься и есть та цель, коею задался рассказчик. И если, излагая сию историю, не всегда можно обойтись без описания порока во всей его неприглядности, рассказчик просит читателя поверить, что он приложил все усилия к тому, чтобы избежать непристойных и нескромных оборотов; он надеется, что вы здесь не найдете ничего такого, что могло бы служить к поощрению порока, и что, напротив, убедитесь, что порок повсеместно представлен в самом неприглядном виде.

Картины преступлений, какими бы красками их ни рисовать, всегда могут склонить порочную душу на дурное; однако если порок и представлен здесь во всем его пестром оперении, то сделано сие не соблазна ради, но затем, чтобы полностью его развенчать; и не вина рассказчика, если, залюбовавшись представленной картиной, читатель сделает из нее неподобающее употребление.

Впрочем, мы исходим из того, что человек, чем он благонравнее, тем более стремится к совершенствованию своей добродетели; к тому же преимущества предлагаемого труда очевидны, и читатель, посвятив ему часы досуга, проведет время с приятностью и пользою.

Я родилась, как мне о том сказывали родные, во Франции, в городе Пуатье[1], в провинции, или, по-нашему, — графстве Пуату. В 1683 году или около того родители привезли меня в Англию, ибо, подобно многим другим протестантам, они были вынуждены бежать из Франции, где подвергались жестоким преследованиям за свою веру[2].

Не очень понимая, а, вернее, совсем не понимая причин нашего переезда, я была весьма довольна своим новым местожительством. Большой веселый город, Лондон пришелся мне по вкусу. Я была еще дитя, и многолюдие меня тешило, а нарядная толпа восхищала.

Из Франции я не вынесла ничего, кроме языка этой страны. Отец мой и мать принадлежали к более высокому кругу, нежели те, кого принято было в ту пору называть беженцами: они покинули Францию одними из первых, когда еще можно было спасти свое состояние; отец мой умудрился загодя переправить сюда то ли крупную сумму денег, то ли, помнится, большую партию каких-то товаров — французского коньяку, бумаги[3] и еще чего-то; все это ему удалось продать с большой выгодой, так что к нашему приезду в его распоряжении был немалый капитал и ему не пришлось обращаться за помощью к своим поселившимся здесь ранее соотечественникам. Напротив, наш дом постоянно осаждали голодные толпы жалких беженцев, покинувших свою страну — кто в силу убеждений, кто по другим каким причинам.

Помню, как отец мой говорил, что среди множества одолевавших его людей были и такие, кого мало заботили вопросы вероисповедания и кому на родине не грозило ничего, кроме голода. Наслышанные о радушии, с каким в Англии привечают иностранцев, о том, как легко здесь найти работу, как, благодаря доброй попечительности лондонцев, приезжих всячески поощряют поступать на мануфактуры — в Лондоне и его окрестностях, в Спитлфилдсе, Кентербери[4] и других местах — и еще о том, насколько лучше заработки здесь, нежели во Франции и прочих странах, они прибывали целыми полчищами в поисках того, что именуется средствами к существованию.

Как я уже говорила, отец мой сказывал, что среди домогавшихся его помощи было больше людей этого рода, нежели истинных изгнанников, коих совесть, к великой их печали, понуждала покидать отчизну.

Мне было около десяти лет, когда меня привезли сюда, где, как я уже говорила, мы жили, не ведая нужды, и где — спустя одиннадцать лет по переезде нашем — отец мой умер. За этот срок, поскольку я предуготовляла себя для светской жизни, я успела, как это принято в Лондоне, познакомиться кое с кем из соседей. Я подружилась с двумя-тремя ровесницами и сохранила их дружеское расположение и в более поздние годы, что немало благоприятствовало моим дальнейшим успехам в свете.

Училась я в английских школах и, будучи в юных летах, без труда и в совершенстве усвоила английский язык, а также и все обычаи, которых придерживались английские девушки. Так что от французского во мне не оставалось ничего, кроме языка; разговор мой, впрочем, не изобиловал французскими оборотами, как то случается у иностранцев, и я не хуже любой англичанки говорила на самом, можно сказать, натуральном английском языке.

Я родилась …в Пуатье… — Пуатье — столица старинной французской провинции Пуату. С XII по XV в. несколько раз отходила к Англии. С 1579 г., когда французский король Генрих III (1575—1589), после длительной войны с гугенотами (как стали называться французские протестанты), заключил с ними мир, Пуату становится средоточием французских протестантов. Гугенотская эмиграция в Англию началась при королеве Елизавете (1558—1603), но еще задолго до этого, в XIII в., при английском короле Генрихе III (1216—1272), выходцы из Пуату занимали в Англии высокие должности.

В 1683 году… родители привезли меня в Англию… они были вынуждены бежать из Франции, где подвергались… преследованиям за свою веру. — В 1685 г. Людовик XIV (1643—1715) отменил так называемый Нантский эдикт, изданный в 1598 г. французским королем Генрихом IV (1589—1610), согласно которому протестантам гарантировалась свобода вероисповедания и равные с католиками политические права. Преследования гугенотов при Людовике XIV и их эмиграция начались еще до формальной отмены Нантского эдикта (после отмены эмигрировать стало значительно труднее, ибо одна попытка к эмиграции каралась смертной казнью). Францию покинуло до 200 тысяч трудолюбивых граждан, из которых около 70 тысяч осело в Англии, 13—14 тысяч — в Лондоне и его окрестностях. Следует, однако, отметить, что как раз а 1683—1684 гг. отечественные диссиденты (так в Англии называли протестантов, не принимавших доктрины государственной англиканской церкви) подвергались особенно суровым правительственным репрессиям; так, 1.300 квакеров всю зиму 1683-84 гг. протомились в тюрьме. Сочувственный интерес Дефо к осевшим на его родине иноземцам может быть объяснен тем обстоятельством, что собственные его предки-фламандцы бежали от религиозных преследований короля Испании (в состав которой тогда входили Нидерланды) Филиппа II (1556—1598), а также тем, что на протяжении всей своей жизни сам Дефо, воспитанный в пуританской традиции отцов, страдал от дискриминации, а подчас и прямых преследований, которым подвергались английские диссиденты. Некоторые биографы Дефо полагают, что он был непосредственно связан с гугенотской оппозицией и даже присутствовал на знаменитом совещании гугенотских священников в Шарантоне в 1681 г.

…умудрился… переправить… большую партию… бумаги… — В XVII в. Франция была основным поставщиком бумаги в Англию.

…приезжих всячески поощряют поступать на мануфактуры — в Лондоне и его окрестностях, в Спитлфилдсе, Кентербери… — Спитлфилдс, некогда деревня, утопающая л садах, начал застраиваться в начале XVI в. и к описываемой эпохе сделался густонаселенным предместьем Лондона. Еще в начале XIII в. король Иоанн Безземельный (1199—1216) по настоянию лондонской корпорации выселил всех ткачей за черту города, и они осели в Спитлфилдсе, куда позже вливались новые волны гугенотской оппозиции — при Генрихе VIII (1509—1547), при Елизавете, и в XVII в., в описываемую Дефо эпоху. Основным промыслом населения Спитлфилдса являлось шелкопрядение, в котором особенно искусны были французские гугеноты. В 1662 г. в Спитлфилдс перебрались из Лондона и некоторые английские священники, исповедовавшие пресвитерианскую веру — одно из протестантских религиозных течений, расходящееся в некоторых вопросах с официальною англиканскою церковью. После опубликования в 1702 г. сатирического памфлета «Наикратчайший способ расправы с диссидентами» Дефо какое-то, время скрывался от властей в Спитлфилдсе, у французского ткача. Кентербери — первый город на пути из Дувра в Лондон; один из стариннейших городов Англии и религиозная ее столица. Здесь со времен английского короля Генриха III образовалась небольшая колония французов, к которой впоследствии, — при Елизавете, присоединились их соотечественники-протестанты. В Лондоне, в числе мест, где селились гугеноты, можно назвать район Вестминстера (в те времена еще считавшегося самостоятельным городом) «Петти-франс» и Мурфилдс — северо-восточная окраина, где еще с начала XVII в. образовалась небольшая колония иностранцев, занятых производством шелковой ткани; в окрестностях одним из таких мест был Гринвич.