Из меди и перьев

Сольвег слегка шевельнулась, подняла голову. Их глаза встретились, но смотрела она, казалось, сквозь него. Может, и правы бывают те странные монахи, что решают до смерти молчать и молиться, тишина бывает такой гулкой и емкой, если б они так молчали, молчали бы от рассвета до заката и вновь до рассвета хоть раз – может, он правда узнал бы и понял ее – рассказать хоть кому, рассмеются. Наверно узнал бы. И, может статься, даже хотел бы узнать.

Он неслышно, без единого звона отставил чашку. Встал, подошел к ее креслу. Она даже не сменила позы, только посмотрела на него снизу вверх, чуть приподняла острый подбородок. Слегка протянул руку и легкий шелк ее волос невесомо коснулся его пальцев. Когда бы еще он позволил себе такое. Он ли вообще это делает и зачем. Только чувствовал пряный запах шоколада и еле слышный аромат ее волос, отчего-то ореховый с медом. Она слегка прищурилась, запрокинула голову чуть сильнее. Было видно, как бьется маленькая жилка под тонкой белой кожей, провести бы по ней пальцем, да только это ни разу не сон, хоть еще чуть-чуть – и он не поверит, что все это правда, а золотые блестки, пылинки все скачут по стенам. Голова казалась тяжелой, склонялась все ниже. Прядка ее волос тонким кольцом обмоталась вокруг его пальца.

Громко скрипнула дверь, рыцарь поспешно выпрямился и отдернул руку. Сольвег и бровью не повела.

– Госпожа! – в комнату ворвалась служанка, лицо ее было полно напускного раскаяния, а в голос она вложила столько слезливости, что позавидовали бы и бродячие артисты. – Госпожа, вы простите, нечаянно я, цветы поливала, вот и их залила, на столе лежали…

Она протянула поднос с залитыми не самой чистой водой бумагами.

«Растяпа», – подумал рыцарь. – «Весело же ей живется с такой-то прислугой.» На свое удивление он почувствовал легкую досаду. Не ворвись сюда служанка, не развей она эту странную сонную дымку, кто бы знал, сколько шагов бы он сделал по этой дороге. Теперь не узнаешь. Сольвег скривилась, но устраивать скандал у нее желания не было.

– Поставь на стол и ступай отсюда, – почти беззлобно огрызнулась она и поставила чашку на блюдечко. – Выпороть бы тебя, дорогуша. Вон пошла.

Служанка грохнула поднос с бумагами на стол и торопливо поспешила к выходу, радуясь, что так легко отделалась.

– Сочувствую, Сольвег, – с легкой насмешкой промолвил рыцарь.

Все же она красива, думалось ему. Возможно, и не так плохо, что отец решил свести их вместе. Возможно, он и был действительно с ней слишком строг, невнимателен и безразличен. Возможно, только на одно мгновение возможно, что это он не прав, что все же стоит попробовать, чтобы узнать наверняка, есть ли в этом какой-нибудь смысл, о котором, казалось бы, умные люди судачат столько столетий. Он наклонился к ней, заставил себя посмотреть на ее бледную щеку. Почему она так дрожит, почему так бешено бьется жилка на шее, а глаза бегают, бегают – и ведь даже не на него она смотрит…

Он поймал ее взгляд. Посмотрел на бумаги, на которые она пристально, так пристально глядела во все глаза, нижняя тонкая губа еле видно дрожала. Неужели она так расстроилась, неужели здесь что-то ценное, бедняжка. Тут он заметил слишком знакомый оттиск на сургучной печати. Что это? Писем Сольвег он не писал уже очень давно. А о визитах к ее отцу всегда докладывали мальчишки посыльные, к чему ради такого переводить дорогую бумагу. Он протянул руку и взял первый листок из кучи. Край был залит водой, чернила уже потекли, но умелый мастер враз бы исправил, как надо… На подушечках пальцев осталось мокрое пятно от разведенных чернил. Почерк его. Несомненно его. Каждое слово, выведенное здесь, было написано его рукой, он даже помнил тот день, обычный июньский день того года, неприметный, обыденный, даром что день помолвки, который отпраздновали парой бокалов с ее отцом, а сама счастливая невеста была бледна от гнева и жалась к выходу. Она и сейчас бледна. А на листе погашенные им же долги ее отца банку, на втором тоже, и на третьем, на последнем выкуп всего ее заложенного имущества, пожалуй, единственное, что он попробовал сделать ради нее, хотя никогда не понимал этих глупостей. Ушло бы ее имение с торгов, жила бы все равно у него, неплохой бы вышел урок для будущей купеческой женушки. Но он захотел выказать ей почтение. Какая нелепая мысль.

– Сольвег?

Та была бледна, как полотно, но голову подняла резко, встретилась взглядом, не побоялась. Сколько же все же смелости в этом женском двуличном сердце.

– Это бумаги из моего стола?

– Да.

– Запертого на ключ?

– Разумеется. Даже ты не настолько глуп, чтобы держать это у всех на виду.

Столько наглости, столько спеси, откуда же столько горечи в голосе? Слова не шли на язык, беспорядочно роились в мозгу. Что вообще он мог бы спросить. Сама ли она это сделала? Подослала кого, подкупила? Неужели он ей так ненавистен? К чему же все эти игры, и прятки, нелепая лживая нежность, ненужная ни ей, ни ему. И почему, во имя всех богов, почему сейчас он до смешного расстроен и лишь думает, отчего не вернуть все на пару мгновений назад, когда его пальцы невесомо путались в ее волосах. Она до сих пор близко, так близко, что было бы весьма кстати, если бы на мгновение кто-то стер у него эту память. Он нечаянно коснулся ее ладони и резко отпрянул. Сгреб в охапку бумаги, бросил последний взгляд на невесту.

– Прости, что доставил тебе неудобства.

Самому бы понять, про что он бормочет. Про тело в кладовке или всю ненависть, что он вызывает. Он поклонился, вышел в коридор, в горле бился немой нервный хохот. Она же его ненавидит. Так смешно, так смешно и нелепо. Что он вообще в состоянии вызывать у кого-то столь сильные чувства.

Глава X

Она слышала, как хлопнула сперва дверь этой крохотной пыльной гостиной, а потом – очень глухо и в отдалении – тяжелая, обитая железом дверь поместья. Она глубоко дышала, смотрела, как занятно приподнимается и опускается легкое кружево на вороте платье. Сольвег моргнула, снова взглянула в длинное зеркало. Как она спокойна, как спокойна, а весь ее прошлый мир рушится с бешеной скоростью. От него и так осталось немного, остатки вот-вот снесет под фундамент.

Она быстро шагнула к двери, на секунду залюбовалась изящным башмачком на ноге. Да, моя дорогая, любуйся, думалось ей. Радуйся и смотри, как глупое дитя, ведь интересно, как скоро нервы сдадут.

– Иветта! – крикнула она, распахнув дверь в коридор; двигалась она спокойно и уверенно, плавно и тихо – родилась бы мальчишкой, сбежала бы в шайку разбойников, а там и блеск золота, и почет сотоварищей, за какой же радостью родилась она женщиной? – Иветта, иди сюда!

– Госпожа? – дверь в конце коридора открылась, служанка нехотя поспешила навстречу. Сольвег ждала, стояла, белые, точно из воска, руки мягко сложены, сцеплены пальцы. «Она знала, – носилось в голове, точно улей. – Знала, знала, не полная же дура, принесла бумаги прямо сюда, ему под нос, чтоб узнал, догадался, и про Магнуса она знает, не может не знать…»

– Госпожа?

Она смотрела на румяное аккуратненькое личико служанки, на веснушки, разбросанные по коже, глупые, ясные, ни одной заботой не тронутые глаза. Интересно, скольким девахам таверным, служанкам, таким, как она, с волосами под чепчиком и вторым ключом от дома в чулке, она рассказывает о ней ежедневно. Платят ли ей за это и если платят, то сколько, нет правда, за сколько она продает свою госпожу, пускает сплетни, как хлебные крошки по ветру, давно бы пора начинать просить свою долю. Какое добротное кружево на рукаве. Ладно, крепкое, вроде дешевка. А ее из Витланда, дорогое, монашками сшитое, давно износилось, так жалко, так жалко…

Удар оказался не сильным, но резким и быстрым. Иветта вскрикнула и схватилась за щеку. Не первая пощечина, которую она получила в этом доме, думала Сольвег, смотря на хнычущую девчонку, но явно последняя.

– Выпрямись и замолкни, – холодно сказала она; ладонь все еще болела от удара. – Вспомни хоть раз, что за дом тебя взял на службу.