Страница 5 из 13
Трактирщик не соврал – похлёбка оказалась горячей, наваристой и ароматной, но травы, которыми она была заправлена, пахли незнакомо – я их не знал. Горячее варево окончательно привело меня в себя, остатки дурноты ушли, но внезапно навалилась такая усталость, что я с трудом взобрался на крышу, лёг на сено, принесённое хозяйскими детьми, положил под голову мешок и откинулся на спину, бездумно глядя в быстро темнеющее небо.
Мыслей не было. Разноцветные искорки звёзд ласково мерцали на небесной сфере, иногда над головой проносилась ночная птица. Дневной зной спадал, остывающая крыша потрескивала. Под ночным ветерком шелестела листва. Вскоре наверх поднялась хозяйка; не обращая на меня внимания, она уложила детей и легла сама, за ней тяжело притопал хозяин. Он долго сопел и возился, устраиваясь на своём месте, потом сразу заснул тем тяжёлым сном, каким спят простецы, измученные тяжёлой, ежедневной подёнщиной. Дети свернулись под боком у матери, как щенки.
В полудрёме я попытался составить план на завтрашний день, но незаметно уснул.
Пробуждение оказалось быстрым и неприятным – в дремоте на грани сна и яви я вдруг почувствовал под боком пустоту и с ужасом осознал, что спал на самом краю крыши, которая не имела никакого ограждения. Одно неловкое движение, и я рухнул бы вниз, а там на кольях была распялена рыбацкая сеть. Пришлось снова лечь, теперь уже как можно дальше от края, и дождаться, пока перестанет бухать сердце.
Мне совсем не хотелось провести ещё один день в этом захолустном, унылом месте, поэтому я забрал свои вещи, осторожно спустился по хлипкой, опасно качающейся лестнице и отправился на поиски трактирщика, которого и отыскал на заднем дворе. Он свежевал баранью тушу, подвешенную под деревянной перекладиной, был весь в крови, и с длинным разделочным ножом в руке выглядел устрашающе. Услышав про осла, трактирщик со стуком воткнул нож в колоду, кое-как ополоснул руки в кадке с дождевой водой и повёл меня в хлев. Стоявший там ослик, почуяв запах крови, заревел и забился на привязи, подкидывая круп и лягаясь. Господь наделил меня способностью обращаться с неразумными тварями. Я дал ослику обнюхать руки, почесал ему за ушами, погладил по холке, и вскоре он успокоился и дал себя осмотреть. Ослик был, конечно, не первой молодости, но трактирщик не жадничал и неплохо кормил его, во всяком случае, он не выглядел измождённым, на спине не было потёртостей, губы не разорваны, в копытах не было трещин. Плохо было одно – ослик хромал на левую переднюю ногу. Хозяин клялся, что осёл таким родился, и это не мешает ему выполнять свою ослиную работу. Я осмотрел ногу, и мне показалось, что хозяин не врёт – следов раны или недавнего перелома не было видно. Пока я осматривал ногу, ослик терпеливо стоял, а потом вздохнул и положил мне морду на плечо, щекоча ухо. Это и решило дело.
После завтрака я навьючил на осла мешок с едой, бурдюк с водой и сумку с кое-какими необходимыми мелочами и покинул Нарбо, не оглядываясь, и без всякого сожаления.
«Се, Царь твой грядёт, сидя на молодом осле»[18]
– с усмешкой вспомнил я.
Сначала ехать на осле было неудобно, но вскоре я привык к его прихрамывающему шагу и перестал обращать на него внимание. Мой длинноухий скакун неутомимо стучал копытцами, успевая ухватить мягкими губами стебель какого-нибудь придорожного растения. Становилось жарко, и мне пришлось нахлобучить грубую соломенную шляпу, купленную перед отъездом в лавке.
Ехал я, в общем, наугад. Римской, мощёной камнем, широкой дороги видно не было, да, собственно говоря, никакой другой тоже. Узкие тропинки петляли, сливались и без видимой причины исчезали. За спиной у меня было море, по левую руку в дрожащем мареве виднелись далёкие горы. Это были Пиренеи. Пару раз мне попались реки. Одна, мелководная, но быстрая, с чистой и очень холодной водой скакала по камням, устилающим дно. На маленьком галечном пляже я сделал привал, напоил осла и пустил его пастись, а сам, подавляя дрожь, искупался, заменил воду в бурдюке, перекусил, забрался в тень старого дерева, породу которого я не знал, и под журчащую песенку реки мирно проспал до сумерек.
Вечером стало попрохладнее, и я решил, что буду ехать по утрам и вечерам до наступления темноты, а в самое жаркое время дня где-нибудь прятаться.
Вторую реку я в темноте не заметил, а вот ослик оказался более зорким. Он фыркнул, затряс головой и отказался идти дальше. Зная характер этих животных, я не стал его понукать, слез на землю, пошёл посмотреть, что его напугало, и… чуть не рухнул с крутого берега вниз.
Искать брод в сумерках я не стал, поэтому разбил лагерь в чахлой оливковой рощице. Я очень боялся змей, которых неоднократно видел днём, а также ядовитых насекомых, поэтому по совету, данному одним мавром ещё в Константинополе, окружил лагерь кольцом из грубой разлохмаченной верёвки. Продавец уверял меня, что она пропитана особым составом, который совершенно непреодолим для ядовитых гадов.
Красное, как раскалённое железо, солнце валилось за горизонт в окружении перистых облачков, стихали цикады, чей неумолчный стрёкот с непривычки сильно раздражал меня, им на смену пришли какие-то другие существа, они щёлкали, пиликали, иногда расправляли крылья и с треском перелетали с места на место. На фоне темнеющего неба ломаным вихляющим полётом чиркнула стайка летучих мышей. Вскоре набежали тучи, затянули луну, и стало совсем темно. Громадный, незнакомый, враждебный мир сузился до круга, ограниченного огнём моего костерка, и стал почти уютным и домашним. Я боялся, что огонь и запах дыма привлечёт внимание злых людей, но за день так проголодался, что готов был, подобно Исаву, продать первородство за чечевичную похлёбку. Помешивая палочкой в булькающем, испускающем сытный аромат горшке, я повторял про себя:
«И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого; ибо я устал. Но Иаков сказал: продай мне теперь же своё первородство. Исав сказал: вот я умираю; что мне в этом первородстве?»[19]
Сваренная на скорую руку похлёбка показалась необыкновенно вкусной, а речная вода была лучше царского вина. Исав мне всегда казался симпатичнее расчётливого и хитроумного Иакова…
Отужинав, я затоптал костёр, залил угли и тщательно проследил за тем, чтобы не осталось ни одной тлеющей искры. Я боялся ночного пожара – высохшая под злым солнцем трава могла легко вспыхнуть.
Как и всякий человек, я опасался за свою жизнь. Ведь я не воин, и в схватке против двоих-троих опытных и хорошо вооружённых грабителей оказался бы подобен ребёнку. Но больше всего мою душу отравляла неотвязная мысль о том, что если я буду убит в этой пустынной местности, о моей смерти никто и никогда не узнает, и Никита будет ждать в Константинополе, пока не потеряет надежду. Что он подумает обо мне? Что я трус и не исполнил обета, или, хуже того, корыстолюбец, который предпочёл бежать с золотом общины? Эта мысль была нестерпимой. Я тихо застонал и ударил кулаком о землю. Ослик, стоявший рядом, удивлённо посмотрел на меня, пошевелил ушами, потом подошёл и прилёг рядом.
Это встревожило меня. Я знал, что ложатся только больные животные, и если бы мой ослик околел, я не смог бы тащить на себе все вещи и припасы. Тогда моя судьба была бы решена. Но ослик не выглядел больным, он положил морду мне на колени и закрыл глаза в надежде на то, что я почешу его. Он просто ласкался, возможно, впервые в жизни, почувствовав во мне доброго хозяина. Я погладил его, потом улёгся под тёплый бок и спокойно заснул.
Следующий день ничем не отличался от прошедшего, разве что был ещё жарче. Прошёл короткий ливень, который не принёс облегчения – вода сразу впиталась в почву, а на солнцепёке заструилось душное марево. К полудню мой ослик выбился из сил, да и я обливался потом. Вода в бурдюке была тёплой и начала попахивать. Пить её я опасался. К несчастью, по дороге не попалось ни одной речки или ручья, и мы изнывали от жажды.
18
Евангелие от Иоанна, 12:15.
19
Бытие, 25:30-32.