Страница 4 из 21
Марк встал в очередь, он – двадцать седьмой. Шанс попасть в первый приехавший автобус призрачен, но он есть. В Империуме нет очереди на автомобили, зато есть очереди на общественный транспорт и мясные продукты.
По ту сторону Московского проспекта развалилась придавленная к земле, похожая на перевернутое блюдце, Южная станция метрополитена, проглатывающая и выплёвывающая сотни бедняков в час. На просторной, выделанной бордовой плиткой площади перед ней – стихийный рынок уличных торгашей. Проходные места в Петербурге всегда наводнены пожилыми людьми, продающими последнее, однако в последние годы попадается и молодёжь. Так вышло, что на аренду приличных помещений в торговых домах или мест на согласованных государством рынках у людей денег нет, а торговые сети и перекупщики-одиночки дают за готовый товар жалкие гроши. Вот и приходится людям стоять на улице – и торговать, торговать, торговать. Вязаным вручную трикотажным бельем, найденным на помойке хламом, выращенным во дворе луком, сорванными в парке цветами. Торговать, да и ещё и бороться между собой за точку у метро или в ином «особо доходном» месте.
В десяти метрах от несанкционированного рынка – опорный пункт милиции, рядом с которым лениво покуривают двое патрульных в чёрных опогоненных бушлатах. Гордо осматривают контролируемую вотчину и следят за тем, чтобы никто лишний не «вошёл в рынок». Уличная торговля в Петербурге запрещена, так что тем, кто не договорился с «нужными» людьми, приходится бегать от патрульных, платить им штрафы или откупаться, что в наши дни одно и то же, даже суммы почти одинаковые: за неоднократное нарушение декретов определенного рода верноподданный лишается каких-либо прав – от права водить автомобиль до права сменить место работы, если трудится на государство.
Кому нужна эта битва с уличными торговцами? Кому мешает торгующая носовыми платками у подножия церкви бабушка? Обычным людям от этого нет вреда. Наоборот, иной студент может подешевле купить цветы перед свиданием. Однако так совпало, что на шестой год существования Империума, когда восстановились первые торговые сети-монополисты, в нашем городе ввели очередной декрет – о запрете уличной торговли «в целях защиты верноподданных Империума от некачественных товаров».
Уличные торговцы ни во что не верят. Они приняли свое поражение в борьбе за лучшую жизнь и полностью отдались в руки судьбе – не прогонит милиция, купят что-нибудь – проживёшь ещё пару дней, а нет – ну так давно пора. И их целевая аудитория – такие же.
В ожидании автобуса, Марк заметил, как к окраине торговой зоны у метро подошёл щетинистый мужчина в шапке «грузинке», гружёный огромными клетчатыми сумками. И вот, он прижимается вплотную к торгующей грибами женщине, осторожно опускает на тротуарную плитку свою тяжкую ношу и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, раскладывает грязную клеёнку и маленькую складную табуретку. Подождав ещё с минуту, он выложил на клеенку старые чашки, тарелки и прочую кухонную утварь, произведенную ещё во времена давно ушедшей эпохи.
Но народная милиция всё видит. Терпеливо выждав, когда мужчина закончил приготовления, присел на разложенную табуретку и начал вялую торговлю, патрульные в черных бушлатах с улыбкой переглянулись, сделали по последней затяжке и двинулись к своей жертве.
Марку не было слышно, о чём они говорили, но, судя по всему, беседа не задалась. Вновь прибывший торговец сразу заметил, как в его сторону заспешили патрульные. Он прекрасно понимал, что за этим последует, ссутулился и грустно покачал головой. Бравые защитники общественного порядка подошли, обнажили резиновые дубинки, и, улыбаясь, начали что-то рапортовать.
Путь от отрицания до принятия продлился всего пару минут. Мужчина в грузинке сначала размахивал руками, указывая на остальных торговцев. Словно доказывая свою позицию, выхватил у соседки корзинку с грибами и начал тыкать ею патрульным в лица. Наверняка нёс бесполезный бред по типу «почему им можно, а мне нельзя», «вы убиваете людей, которым итак нечего терять» или «твари, коррупционеры!»
Гнев быстро перешёл в торг, но торговаться мужчина был не в состоянии. В попытках донести эту мысль до защитников правопорядка, он вернул соседке грибы и вывернул свои карманы, демонстрируя их пустоту. Не впечатлило.
Затем мужчина сложил ладони в молитве, склонился и, переводя бегающий взгляд то на дубинки, то на сапоги патрульных, уже более спокойно пытался их о чем-то просить. Конечно, эффекта это также не возымело. Патрульный, что повыше и покрепче, схватил торговца за плечо, а второй поднял одну из клетчатых сумок и понёс к опорному пункту. Торговец попытался его остановить, однако, повернувшись в сторону обидчика, уткнулся носом в предупредительно выставленную резиновую дубинку. Правоохранитель повыше приобнял мужика. Вероятно, объяснил, что тот ещё легко отделался, и что его вообще могли обвинить в незаконном предпринимательстве, прочитал лекцию о сложившихся в стране правилах, после чего молча удалился, лениво покачивая дубинкой. А незадачливый торговец присел на грязную бордовую плитку, принял сигарету из рук сочувствующей соседки и тоскливо закурил. И, успокоившись, продолжил торговлю. Наступило принятие.
Наконец подъехал тридцать третий автобус. Опытные пассажиры при подъезде транспорта всегда делают несколько шагов назад, чтобы не забрызгало. Слишком молодые или сонные по возвращении домой будут вынуждены стирать одежду. Претенденты на посадку дают выйти приехавшим, нервничают, ведь на борт взойти успеют не все. Возможность уехать раньше, оставив за бортом пару человек – маленькая власть маленького водителя автобуса. И некоторые по-настоящему любят эту власть.
Первый, десятый, двадцать шестой. Удачный сегодня день – Марк успел залезть в автобус. Ввалился и еле-еле протиснулся к заднему окну.
Много ли счастья в том, чтобы созерцать через стекло, заляпанное грязью и граффити с рекламой наркотиков, этот когда-то прекрасный город? Летом – может, и да. Но осенью Петербург показывает свое истинное лицо. Грязь и лужи, здания с обшарпанной штукатуркой, сползающей, будто кожа от воздействия кислоты. Вечно хмурое, плачущее небо. Благодаря частым осадкам, некоторые люди пытаются экономить, устанавливая на крышах панельных домов-муравейников бочки для сбора дождевой воды. Но такие живут недолго, ибо потребляемая ими жижа впитывает все соки с отходов городских предприятий. Дождь, выпавший из тех самых серо-коричневых облаков, начинающихся будто прямо из труб обрамляющих город заводов и полностью затягивающих его серо-коричневым куполом – мутный, тёмный и пахнет горелым мусором.
На природе небо хоть темнеет через синие тона. В городе же оно с наступлением сумерек становится лишь более и более серым, пока не окрасится в коричнево-черный цвет с грязными разводами из тяжёлых облаков. Из-за того, что солнечных дней стало меньше, осень приходит раньше, и если в былые времена ещё существовало понятие «бабье лето», то нынче холод окутывает мир уже в конце августа. «Северная Венеция». Кто-то посчитал, что у нас в среднем двести пятьдесят дней в году – дождливые. Многие, боясь повторения Катаклизма, давно уж переехали в города поюжнее. Есть ли в этом смысл? Возможно. С другой стороны, настоящей, итальянской Венеции, что располагалась куда южнее Петербурга, уже нет. А Петербург – ранен, но жив.
Всему виной, разумеется, экология, ведь чиновники, последние двадцать лет руководившие восстановлением отечественной промышленности, не особо заботились о таких мелочах, как выбросы в атмосферу химикатов и фабричного смога. А какую-никакую промышленность нужно было восстанавливать очень быстро – улыбки защитников природы на хлеб не намажешь и на ноги не наденешь, как бы ни хотелось. К тому же, при плохой экологии верноподданные не очень много времени проводят на пенсии, что помогает экономить государев бюджет.
Очередная остановка: Елисеевская. Семеро вышли, четверо вошли. Пятый тормозит очередь. Одноногий старик с костылем пытается запрыгнуть в коричневый автобус, но ступени расположены слишком высоко. Костыли скользят по уличной грязи. Кажется, один или двое пассажиров могли бы помочь – но люди из очереди просто обходят старика и влезают в автобус через другие двери. Те, кто успел войти, смотрят и ждут, когда же старик, наконец, поднимется или оставит эти жалкие попытки и перестанет задерживать царскую повозку. Двоякие мысли у пассажиров в головах. Да, их раздражает задержка. А старик раздражает своим немощным видом. Но, с другой стороны, им стыдно. Оттого их взгляды направлены на что угодно: на кондуктора, костыль, пустоту, которую раньше заполняла нога, но не в глаза старику. А тот всё пробует запрыгнуть, не сдается. Нет, он всех раздражает. Он – не прошеное людьми напоминание об их собственной черствости, о собственной беспомощности.