Страница 44 из 71
Я открыл рот, встряхиваясь от звонкого грохота, и схватился за бинокль. Танки, «четверки» и «тройки», ходко катились по полю, распуская за собой редкие пылевые шлейфы. Они мотали пушками, качаясь на буграх и ямах, и как будто грозили невидимому противнику. Ничего, сейчас увидите…
Бронебойный снаряд, отсвистав километр, вошел «Т-III» в бок, пропарывая броню. Танк резко остановился, как осаженный, а в следующее мгновенье граненую башню подняло на столбе блещущего пламени.
— Товарищ младший лейтенант… Огонь!
«Ахт-ахт» Бритикова выпалило, сотрясаясь. Снаряд вписался прямо танку в лоб — и взрывом вышибло люки.
— Огонь!
— Ах, ты! — зашипел я. — Мимо!
Когда загорелся четвертый танк, немцы распознали-таки, откуда исходит угроза. Башни панцеров развернулись, выцеливая бывшую позицию ПВО, и засверкали вспышки выстрелов.
Фугасы рванули с недолетом, зато Пашкина батарея выбила еще пару «троек». Ломов, как заведенный, бегал между двумя орудиями, наводя и стреляя. Вот прилетело «четверке», сбивая гусеницу вместе с ведущим колесом. Бронемашина по инерции грузно крутанулась, подставляя меченый крестом бок — и Литвецер отпраздновал первое попадание.
— Ур-ра-а!
Досталось и нам. Осколочно-фугасный грохнул в стену, раскалывая кирпичи и пыля известкой. И тут же задолбили «Эрликоны», привечая незваных гостей. Я бросился к северной стене. За брешью на месте двери виднелся полугусеничный «Ганомаг».
— Белоконов! Снять пулеметчика!
— Есть!
Шурша, Емельян вполз по вывалу битого кирпича, и пристроился со своим «Маузером». Взяв пулеметчика в перекрестье оптического прицела, красноармеец мягко повел стволом. Сухо треснул выстрел, и немец на «Ганомаге» завалился набок.
— Огонь!
Два орудия выстрелили дуплетом. Тут же загоготали «Эрликоны», стегая вездеход 20-миллиметровыми снарядиками. «Ганомагу» не понравилась такая щекотка, и он замер, пуская копотный дым. Приехали. Человек пять немцев выскочили из кузова, но перекрестный огонь ППШ не оставил им шансов.
— Ходанович! Панин! Держать север!
— Есть!
И в этот самый момент грохнуло у меня за спиной, толкаясь воздушной волной. «Т-IV» выстрелил бронебойным. Снаряд раскурочил щиток «ахт-ахт», ранив подносчика — и насмерть поражая Пашку. Ломова отбросило к моим ногам — он как будто перелетел, вяло взмахивая руками, и выстелился, обращая к небу удивленное лицо.
Хрипя от ужаса, я упал рядом на колени, но душа уже истаяла в стынущем взгляде.
— Паха! — слов у меня не осталось, потрясенное нутро издавало лишь утробное мычание. — Паха… Ты чего? А что я Кристе скажу?
«Не скулить… — подумал я, раздваиваясь. — Да пошел ты! Не скулить, я сказал! Пахи больше нет, а на тебе — рота!»
Тяжело поднявшись, стараясь не смотреть на Тёмку, трясущегося будто в ознобе, выглянул на поле. Танки весело горели, а те, что уцелели, откатывались задним ходом, изредка постреливая. Затем, как бывает в военных фильмах, налетели штурмовики «Ил-2», низко стелясь над полем битвы. Контейнеров ПТАБ еще не выпускали, зато ампулы АЖ-2 сыпались в изобилии, буквально облепляя жарким пламенем вражеские танки. Да и авиапушки работали исправно — костры из танков вспыхивали по всей равнинке.
Я молча развернулся, перехватывая автомат, и едва не столкнулся с Ходановичем. Старшина растерянно улыбался. Он прятал свою улыбку, косясь на мертвого Пашку, но пухлые губы снова и снова сминали небритые щеки.
— Товарищ командир… — запыхтел Лев, будто стесняясь своей радости. — Там наши…
Я рассеянно кивнул, слыша глуховатое «Ура!», и опустил ППШ. В душе разверзалась черная холодная пустота. Она засасывала в себя и радость, и надежду, как мерзкая пасть дементора.
Павла мы похоронили в отдельной могиле, на высоком холме, а сверху надвинули плоский валун, схожий с огромным камешком-«жабкой» — мальчишки любят метать такие по-над водою.
Лапин умело высек на валуне пятиконечную звезду, и вся рота подняла к небу автоматы, проводив товарища салютом. Понурые, они разошлись — Пашку, как выяснилось, все любили. За спокойный нрав, за всегдашнюю готовность помочь, поделиться, поддержать.
Мы остались одни. Втроем.
Кристина не плакала больше, лишь вздыхала судорожно и жалась ко мне, бессознательно ища защиты. Я молча поглаживал девушку по плечу, не утешая даже, а просто напоминая: ты не одна, мы тебя не бросим.
Зубы до того сцепил, что еле разжал, выталкивая:
— Тёма, плесни маленько.
Трошкин суетливо разлил водку по кружкам, и раздал.
— Не чокаясь, — сказал он серьезно.
— За Павлика, — тускло молвил я.
Кристина всхлипнула, и сделала судорожный глоток. Задохнулась, закашлялась. Ну, хоть порозовела… Выдохнув, я принял сто грамм. Огненная вода обожгла глотку.
…Мы с Пашкой не всегда ладили. Бывало, что и ругались. Но нас все равно тянуло друг к другу. Вот именно… Паха и был моим другом. Он даже, дурак такой, готов был уступить мне Кристю — там, в далеком-предалеком будущем. Так что я не один… Оба дураки…
Пока Ломов был рядом, он мне даже мешал порой, раздражал своими повадками, трудно выносимой натурой правдолюбца, не ищущего окольных путей. А вчера Паха не вернулся из боя.
Погиб смертью храбрых.
И мне очень плохо без него.
Из газеты «Красная звезда»: