Долина красоты

Основная работа на летний период – стройка и сады. Конечно, я до этого срывала какие-то плоды с деревьев, но это было развлечением, причем не самым любимым. Такой масштабный ад я увидела впервые. Все работают как единый механизм, подгоняя друг друга.

Пока дивчины «пассионарно, оперативно и реактивно» срывают фрукты, парни подтаскивают пустые ведра и уносят полные. Люди просто диву даются – никто так быстро и тщательно не производит уборку садов. За смену восемнадцать человек собирают двадцать три плодовоза яблок на сорокаградусной жаре, когда норма для такой команды – два плодовоза. Падалицу (тоже новое для меня слово) разрешают брать с собой, но немного – по пакету в руки. Все витамины, думаю я. Тем более что есть хочется постоянно.

«На виноград», в поле, которое не убиралось лет двадцать, нас везут как солдат, в козелке, закрыв машину брезентом. Духота, давка, мы сидим на коленях друг у друга, кто поет «Катюшу», кого-то тошнит. Когда выгружаемся, то видим бетонный сарай, на котором накарябано: Welcome to hell («Добро пожаловать в ад»). Усталый немолодой мужик снимает замок, что оберегает имущество от неведомых посягателей, и раздает ржавые кривые куски металла, которыми надо срезать кисти спелого винограда – секаторов на всех не хватает, я так и думала.

Ерунда! С воплем «Банзай!» мы ломимся выполнять боевое задание. Дорожки заросли колючкой по пояс, я рву джинсы, а ноги в сандалиях быстро превращаются в живую рану. Виноград мы скидываем в когда-то белые, а теперь грязные мешки. Я жду захода солнышка как чуда, как же оно сегодня медленно скатывается к горизонту! Похалявить нельзя – все следят друг за другом, подгоняют, дразнят, если ты замедляешься.

С нами отправился взрослый немец Гетхард. Он с ужасом делится со мной обрывочными впечатлениями на ломаном английском, рассказывает о сказочных виноградниках Германии, где люди в белой спецодежде не спеша ходят по ровным дорожкам и срезают острыми ножами виноград, аккуратно погружая его в стерильную тару. Мы общаемся урывками и шепотом, потому что за нами в открытую шпионят остальные текосяне, требуют говорить на русском, доложить, о чем мы говорим. Для меня эта простота хуже всего на свете, я хлопаю глазами: ребята, вы всерьез? Это невежливо!

Гетхард с женой Татьяной прибыли в Текос из небольшого немецкого университетского городка, узнав о новаторском эксперименте Щетинина, и сняли в поселке квартиру. Татьяна преподает нам филологию. Вечерами она по собственной инициативе приходит в нашу комнату девчат и читает вслух сказки Гессе. Это прекрасно.

Меня она приглашает в гости, и один раз я все же прихожу, но эти походы сразу же запрещает жирная Виктория со сложным отчеством Габлукадыровна, которая рулит нашим лицеем. Я пробыла у преподавателей всего ничего, мы просто выпили чаю, но она считает такое неформальное общение лишним.

Я никому не говорю, что Татьяне удалось тронуть меня – хоть она строгая и сдержанная, но почему-то погладила меня по волосам и сказала так же сухо, как на лекциях: «Бедная девочка!» Это был единственный раз, когда меня в центре хоть кто-то пожалел. Это было неожиданно. Может, даже для нее.

Скоро они уехали из школы, и нам никто не объяснил почему, это тоже было не принято, мол, каждому своя дорога. Но я знала: они тоже все поняли, просто сделать ничего не могли и равнодушно смотреть на это не могли, это были порядочные люди.

Мне никак не удавалось привыкнуть к новой жизни. Например, большим сюрпризом для меня стало то, что в центре нельзя дружить. Если ты с кем-то сближался, то сначала вас начинали дразнить какими-то древними советскими подстебами («Мы с Тамарой ходим парой») и в лучшем случае «разводили» по разным лицеям. Отношения должны быть одинаково ровными со всеми – и ни с кем не стоит обсуждать ничего важного. Я хорошо это уяснила, когда первая же моя подружка внезапно перестала со мной общаться.

Хельга, красивая тонкая блондинка с короткой стрижкой и серыми большими глазами, окончила среднюю школу и приехала в Текос поступать на декоративно-прикладное отделение в Армавирский институт. Мы с ней сразу нашли общий язык, потому что обе оказались в центре недавно и еще хорошо помнили прежнюю жизнь.

Я рассказала ей о родном Питере, о своей любимой девушке Алекс и первом поцелуе с артистом Дмитрием Нагиевым в мыльной пене на сцене БКЗ «Октябрьский» первого апреля (я тогда подарила ему цветы и мягкую игрушку, а он был немного нетрезв). Она мне поведала о своих сумасшедших романах, девичьих мечтах и далеко идущих планах. Хельга дала мне поносить свою клевую белую майку с иероглифом и потребовала потом ее выстирать. Вместо этого я выпила ее огуречный лосьон для лица, чтобы посмотреть, как она злится. Отвратительный привкус во рту был еще долго.

Мест в центре часто не хватало, особенно когда шел набор новеньких, – спали по двое на кроватях, часто и на полу, кто-то вылетал, кто-то оставался. Мы с Хельгой волей судьбы оказались на втором этаже деревянной кровати, наши соседки уже сопели в две дырки, порой издавая неожиданные звуки, а мы шептались, и ее шепот становился все интимнее и нежнее. Думаю, тому виной не только лесбийские наклонности (хотя Хельга уже тогда на память цитировала мне Отто Вейнингера, который утверждал, что всякий гений бисексуален). Наверное, причина в юношеских гормонах, одиночестве, взаимной симпатии и желании произвести друг на друга незабываемое впечатление.

Дивчины чудовищно храпели. Мы сначала над ними хихикали, потом стали целоваться. Хельга вошла в раж и принялась зверски выкручивать мои соски, приговаривая: «Прими эту боль! Она твой союзник. Расслабься, растворись в боли! Девочка моя, тебе это понравится!» Я сдерживала жалобные крики и извивалась, Хельге это нравилось; я помню ее садистскую улыбку, приоткрытый рот и влажные белые зубы; она облизывала мне губы быстрым язычком и притворно меня жалела. Внезапно дверь из коридора в темную комнату распахнулась, заглянула какая-то студентка и заметила, что мы не спим. Больше увидеть она ничего не могла, но на следующий день я уже скатывала свой матрас и переезжала из дома «Сура» в Главный корпус. С Хельгой, видимо, уже поговорили, потому что она была на удивление молчалива, печальна и ничего мне не объяснила, кроме того, что больше мы общаться с ней не будем. Играло какую-то роль и неотправленное письмо, в котором она делилась с краснодарской подругой, какая, мол, я веселая девчонка… Но его выкрали и прочли.

В Главном корпусе меня поселили в комнату, которая называлась «Печка». Летом русскую печь не разжигали, но спать можно было на ней круглый год. У первой же девочки, с которой я познакомилась в новом лицее, на лице, шее и руках были страшные огромные ожоги от борщевика (это такая трава, объяснила она). Без Хельги мне было совсем одиноко, даже бумаге я не могла поверить свои размышления, потому что уже поняла, что это чревато. От тоски я бездарно рифмовала свои жалобы на чудовищную жару, напрасно надеялась, что за мной приедет любимая Санечка или что мамаша образумится и все же заберет меня домой.

Мать меня навещала, хоть и нечасто; привозила «кофе – сахар – дезик – стиральный порошок»; от нее веяло холодом, и надежды на то, что она по мне скучает, у меня совсем не осталось. «Учись здесь!» – талдычила она как заведенная.

Я знала, что мама переживает из-за разрыва с отцом, и понимала, что для нее хорошо сменить обстановку, тем более она так любит юг и море. И решила, что раз мамаша, как волчица, презрела свои родительские обязанности, то чем хуже, тем лучше – я буду жить в этой школе, какой бы мрак тут ни творился. Больше она никогда не услышит от меня ни одного правдивого слова, ни единой жалобы, и у меня всегда все будет хорошо и даже прекрасно.

Впрочем, общение с родителями в школе вовсе не приветствовалось. Когда ко мне приезжала мама, в комнате обязательно кто-то оставался, чтобы послушать, о чем мы говорим и не жалуюсь ли я на школу. Заметив это, я стала предлагать маме лесные прогулки. «Какая красота! А воздух!» – восхищалась она, когда мы гуляли по извилистым горным тропочкам.