Фаина Федоровна

–Мы ненадолго.

Это она всегда так говорит. Но как начнёт о чём-нибудь… Не меньше, чем минут на сорок.

Нашей начальнице – тридцать восемь. Она пришла, когда я уже проработала в этом отделении лет пятнадцать. Она считается креативной женщиной. Любимая её идея – монетизация медицинской помощи. Я всегда молчу, когда она доносит до нас свои мысли. Жизнь научила меня тому, что если ты – хороший врач, твоя помощь и так монетизирована. Но мне никогда даже не приходит в голову каким-то образом требовать деньги за то, что полагается делать бесплатно. Любимый конёк нашей заведующей – «Перечень платных медицинских услуг». Он постоянно расширяется и пополняется новыми графами. Конечно, утверждает этот список не она, и даже не главный врач, а кто-то там, о ком я никогда не думаю, но сам этот перечень мне мешает. Я, конечно, знаю, никто не имеет права требовать с больного деньги. А я и не требую, я не хочу ходить к следователю. Я не ставлю никому никаких условий, никогда ни у кого ничего не прошу. Но больные раньше сами клали мне конверты. Теперь я должна не только лечить, я должна помнить, что сколько стоит, заполнять какие-то квитанции, думать о каких-то процентах… Я теперь постоянно слышу разговоры о финансировании, закупочных аукционах – да, теперь вата и марля закупается на аукционах, кто не знает. И не только. Кстати, в далёкие времена самая лучшая вата была узбекской – из настоящего хлопка. Сероватая на вид, она впитывала превосходно. Фаина Фёдоровна каждый месяц выдавала мне большой пакет на мои ежемесячные нужды. Но я и об этом её не просила.

–Берите, берите… Зарплата у вас – кот наплакал. И в аптеке такую не купишь, в аптеке наполовину синтетика…

Но меня, в общем, не очень волнуют закупочные аукционы. Было бы где посмотреть больного. Больные сами всё купят, а я сама себя прокормлю. Но, конечно, операционная нужна. И перевязочная. Но разве я виновата, что больные хотят попасть ко мне, а не к кому-то другому? Я уже столько всего насмотрелась за свою жизнь, что уже не хочу ничему удивляться. Оставьте меня в покое, дайте полечить кого-нибудь.

Кабинет у заведующей небольшой. Мы сидим кучно, греем друг другу бока.

В отличие от Даши наша заведующая не красавица. Но она берёт хайпом. Она не вылезает из кабинетов начальства, она большая модница, у неё ультракороткая стрижка в четыре цвета и серьги длиной от мочек до ключиц, как у немолодой байкерши. Сейчас заведующая вдруг начинает нам рассказывать про стоимость койко-дня в отделении. «…Койко-день обходится непомерно дорого для бюджета города, а эффект лечения не оправдывает затраченные средства. Необходимы перемены.»

Про перемены я слышу уже давно и научилась не обращать внимания на их необходимость. Что в качестве перемен нам могут предложить? Не кормить больных? Организовать дневной стационар, а на ночь – по домам? Во-первых, всё это уже предлагалось, а, во-вторых, по опыту я знаю, что именно по ночам чаще всего случаются осложнения – кровотечения, подъём температуры и прочие гадости. Кроме того, ну как это, каждый день ездить после операции на перевязку, когда больному нужен покой?

–…К тому же сейчас сложилась многолетняя практика не делать вечерних обходов больных. – Серьги заведующей качаются в такт её словам.

Это правда. Насколько я знаю, мои коллеги не очень-то ходят на дежурствах по палатам. Во-первых, некогда. Поток бумажной работы всё возрастает. Во-вторых, действительно пропал интерес к больным. Да и сами больные встречают меня на вечернем обходе так, будто я вторгаюсь в их частную жизнь. Впрочем, я думаю, это от того, что каждый больной плотно сращивается именно со своим врачом, который его положил. И другой врач уже не помощь ему, а помеха. Те же, кому действительно становится плохо по ночам, зовут медсестру, а та уже нас.

Я снимаю рефлектор со лба. У меня на коже за много лет работы образовалась от него небольшая вмятина. Глазом не видно, но если потрогать лоб, она вполне ощутима. Непроизвольно я разглаживаю кожу.

–Что с вами, Ольга Леонардовна? Вам плохо?

–С чего бы мне было плохо? Нет, всё в порядке.

–Но в вашем возрасте…

–Что-что?

–Нет, ничего.

Заведующая поворачивается к Павлу и продолжает говорить, обращаясь уже как бы к нему:

–Мы должны внедрять больше новых методов исследования…

–Так мы и внедряем, – отзывается Паша.

Пожалуй, это первое упоминание о моём возрасте со стороны кого-либо из нашего коллектива.

Вообще-то я очень слежу за своей внешностью. Я не толстая, и не из тех красавиц, которые при всей неотразимости их черт к сорока годам покрываются крупной сетью глубоких морщин. Я была довольно невзрачной в молодости, но с возрастом и появлением хорошей косметики и аппаратных косметологических процедур выгляжу лучше, чем наша заведующая. Ну, и потом, я не курю, много не пью, не нервничаю по пустякам, не переживаю из-за мужчин и детей…

Интересно, заведующая в отделе кадров, что ли, справлялась о моём возрасте?

Я давно уже замечала, что как бы хорошо не выглядел собеседник, но если между ним и мной разница больше восемнадцати лет, диалога обычно не получается. Меня выслушивают, коротко отвечают и тут же отходят. Это нормально. Это интуитивное уважение к разнице поколений. Я сама вела себя точно так же тридцать лет назад. Каким бы умным и привлекательным не казался мне человек намного старший меня, дружбы между нами не получалось. Так и к Фаине я относилась с симпатией, но и снисходительно. Те, кто моложе, всегда в душе считают себя более правыми, хотя потом возможно и понимают, что правота их оказывалась справедливой лишь для короткого отрезка времени.

Все эти: «Ну, успокойся, ну что ты кричишь?» – не работали совершенно. Я думала, с чего же мне начать осмотр? К носу он просто не давал подступиться, однако рот прекрасно открывал. Но только до тех пор, пока я не подносила шпатель к его орущей пасти с новёхонькими белоснежными зубами. Тогда он рот тут же захлопывал, зубы смыкал, надувался, махал кулаками, рвался из рук в точности, как поросёнок, к которому подступают с огромным ножом. И из носа и рта у него всё больше выбухали огромные красноватые пузыри, смешанные со слизью и слюной. Но всё-таки рот мне казалось осмотреть проще, чем нос.

Мужик на кушетке крякал при каждом моём неудачном подходе. Каждый раз в самый последний момент, когда я уже всовывала шпатель младенцу между зубов, мать почему-то переставала его держать, и всё начиналось сначала.

Фаина Фёдоровна пришла мне на помощь. Тут уж не до разногласий по поводу краковской колбасы. Она достала из шкафа непонятно откуда взявшийся рулон белой ткани. ( Он, как я потом узнала, был предназначен для новых простыней на кушетку). Фаина с треском оторвала приличный кусок. Подошла к женщине и ребёнку и неожиданно набросила на них ткань, ловко обмотала несколько раз наподобие смирительной рубашки. Мальчишка был не дурак. Он сразу понял, что его обхитрили, и завизжал троекратно сильнее. Однако рот у него при этом широко открылся. Мне было этого только и надо. Я тут же прижала его к матери и надавила шпателем на его язык.

Ну, вот, я так и думала. В ротовой полости было всё чисто, но в носоглотке я увидела алый ручеек.

Так он эту кровь ещё и глотает?

–Фаина Фёдоровна, где у нас самое маленькое носовое зеркало?

Она уже добыла детский инструмент где-то в своих беспредельных запасах. Протирала его спиртом, когда я спросила.

Тут вступила мамаша:

–Ой, а ребёнок от спирта не задохнётся?

Её сыночек в отместку за то, что его связали, начал плеваться. Мать сделала вид, что этого не замечает.

Вот всё-таки гадёныш!

–В ясли, что ли, он у вас ходит?

–Бабушки у нас нет. Дома не с кем оставлять.

Удивительно, но попав мне на лацкан халата, и, возможно, смирившись, парнишка дал осмотреть нос. То ли пары спирта подействовали на него расслабляюще, то ли просто измучился и устал.

Вот оно что! Глубоко в носу, в пузырящемся комке розовой слизи виднелось что-то инородное – оранжевое, круглое. И слизистая оболочка кровоточила из этого места.