Страница 8 из 18
–Х-ххек! Ж-жареный! Да у меня печень больная!
И она ворчала до тех пор, пока в кабинете не появились ОН и ОНИ.
Это, наверное, странно рассказывать пациентам. Пока я не притронулась к больному, пока я не выслушала его историю, я свободна. Мне нет никакого дела до тысяч, до миллионов больных. Мир полон людей и каждый чем-то болеет. Но может быть, любовь – это и есть прикосновения и слова? Я не отягощаю свой мозг разговорами о болезнях с незнакомыми людьми. Я никогда не говорю посторонним, что я – врач. Я не поддерживаю разговоры о медицине в поездах, самолётах, очередях и социальных сетях. Но как только мне приходится сказать что-нибудь, типа: «Ну, давайте посмотрим. Откройте рот…» – Всё. Я в капкане. Теперь для меня больной – это всё равно, как здоровенный магнит. Как камень Гингемы – была такая волшебница в сказке про девочку Элли, Страшилу, собачку Тотошку и трусливого Льва. (Довольно наглый перепев с американского аналога, но суть не в этом.)
У злой волшебницы Гингемы был на службе здоровенный каменюка. Все, кто приближались к нему на определённое расстояние, уже не могли отойти и двигаться дальше. Они так и залипали на этот камень. Так же происходит и со мной. Камень Гингемы во мне сидит со дня получения диплома. Пока я не добьюсь стойкого улучшения состояния пациента, я у него в плену. И поэтому я помню всех тяжёлых и непонятных больных, хотя прошло уже много лет. Я забываю их лица, но помню их истории болезни. И бывает так, что кто-то звонит и говорит:
–Вы меня не помните, конечно, но вы меня вылечили. А теперь у меня уже вырос сын. Или дочка. И у неё такая же проблема, как и у меня. Вы можете нас принять?
А иногда бывает так, что я уже не помню и историй болезни, но больные меня помнят.
ОН – был крупным мужчиной. Лет за пятьдесят. В мешковатых брюках, ремень гораздо ниже пупка. Он держался толстой ладонью за голову и начал сразу, ещё от двери:
–Барышня, у меня ухо.
Всё ещё обиженная Фаина Фёдоровна никак не реагирует на «барышню». Делает вид, что не слышит.
Я мысленно улыбаюсь и беру ушную воронку.
–Садитесь.
И вдруг…
Дикий ор ребёнка. Женский голос в коридоре перекрывает остальные крики. Я ещё надеюсь, что это не ко мне.
Распахивается дверь.
Красавы.
Я ненавижу пафос из «Сердца хирурга», «Сердца на ладони», и про что там ещё? Про что мы писали сочинение на вступительных экзаменах на тему: «Почему я хочу стать врачом»?
ОНА. Растрёпана. Кое-как одета. Взгляд огнедышащий. На руках орущий младенец. Я не слишком тогда понимала в младенцах, по моим представлениям ему было года полтора. МАЛЬЧИШКА. Мордатый. Лицо красное, свирепое, мокрое. Волосы, тоже мокрые, прилипли ко лбу. Красная шерстяная кофта, сбоку на плече круглые пуговки. Небрежно застёгнуты через одну. Синие чесучовые штаны. На ногах чёрные ботинки на толстой подошве. Грязные.
–Помогите! Умоляю! – И вперёд, бегом, вглубь кабинета, в закуток к Фаине Фёдоровне. Права та была, когда посадила меня ближе к двери. «Чтобы больные грязь на ногах не таскали».
Опускаю руку с воронкой. Мужчина с больным ухом тоже смотрит на женщину и ребёнка. В глазах у него решимость не обращать внимания на их крики.
–Доктор – вон сидит! – Фаина выходит из закутка, голос у неё ещё сердитый. Женщина недоумённо смотрит на меня. Повторяет неуверенно:
–Помогите.
Уже без «умоляю».
Мужчина снова начинает громко и торопливо рассказывать про своё ухо.
Женщина нависает надо мной с ребёнком на руках.
–Подождите, – Я останавливаю мужчину.
Может, мамаша просто хочет, чтобы я приняла её без очереди? Ребёнка не с кем оставить? Конечно, я приму её. Пока я буду осматривать ухо мужчины, она посидит на кушетке. Потом, когда я мужика уже отпущу, её пересажу к себе, пускай держит младенца на коленях…
–У него что-то с носом! – Кричит женщина про ребёнка. -Смотрите, опять кровь потекла!
Младенец, на минуту замолчавший, понял, что говорят про него и опять заревел. У него под носом действительно пузырится какая-то розово-зеленоватая слизь. Но крови я не вижу.
Вообще-то я никакого отношения не имею к педиатрии.
–Вам в детскую поликлинику надо.
–Я прямо в этом доме живу! В детскую – на автобусе ехать.
–Ну, в «скорую» бы тогда звонили…
Мужчина опять начинает втолковывать мне про своё ухо.
–Да вы хоть посмотрите, что с ним? – Заходясь, кричит женщина. – Он умирает!
Ребёнок сидит у неё на руках и орёт. Выдирается и сучит ногами. На умирающего не похож.
Фаина вступает:
–У нас взрослая поликлиника! У нас свой приём, мы детей не лечим. Откуда мы знаем…
–Вы – ВРАЧИ! – Перебивает мамаша. – И О-БЯ-ЗА-НЫ (она орёт дурным голосом) оказывать помощь, где угодно! Хоть в поле, хоть в трамвае, хоть в космосе!
О, мой теперешний привет замечательному понятию – «лицензирование медицинских услуг». Я до сих пор не знаю, обязана ли я оказывать кому-то медицинскую помощь в поле, в поезде, посреди дороги, при ДТП? И в какой степени тогда эта помощь должна быть «квалифицированной», а не «первой медицинской»? И что я могу сделать на дороге с пустыми руками – без лекарств, без шприца, без шины, без трахеотомической трубки? И кто тогда должен носить все это с собой?
Но тогда я видела, что малец начинает пускать подозрительные пузыри уже и из носа, и изо рта.
–Вы не можете на минутку пересесть на кушетку? – говорю я мужчине.
–Я из-за уха третью ночь не сплю! -Он тоже начинает орать. -Я в очереди стоял четыре часа, я за талончиком в пять утра сюда приехал!!! Сначала меня обслужите. А потом уж кого хотите!
Ещё я ненавижу слово «обслужите». Но про очередь, про талончик – я знаю, это действительно всё так.
–Пересаживайтесь на кушетку! – командует Фаина Фёдоровна. Почему-то её мужик не смеет не слушаться. Нехотя он встаёт.
Женщина с младенцем тут же с размаху плюхается на его место. Младенец, утроив силы в крике, заезжает в своих грязных ботинках по моей юбке, белому халату и новым колготкам. Мало того, что мне больно, так и колготки я купила только вчера, а они дорогие. Краем глаза я замечаю, что на застёжках его красной кофты нет пуговицы. Остальные пришиты чёрными нитками. Неряха мамаша…
–Что случилось?
–А я знаю? -Женщина мотает головой, пытаясь перекричать сына. Она тоже красная, потная и какая-то оголтелая. -Я ещё вчера заметила, что у него из носа слизь идёт.
–Вчера заметили и сутки ждали?
–А вы меня не учите! Я думала, пройдёт… Может, просто так, поцарапал чем…
–Сколько ему?
–Год и семь.
Младенец опять успевает пнуть меня.
–Ноги его зажимайте между своих коленей, – я помогаю матери заталкивать эти беснующиеся и ужасно сильные для такого маленького ребёнка ноги между её ногами. Впечатление такое, будто дикий ор исходит не только из лёгких ребёнка, не только из его гортани, глотки и рта, а от всего его тела, включая одежду.
–Крепче держите его! Не позволяйте драться! И не отпускайте!
–А осторожней нельзя!? – орёт мать. Можно подумать, что это я колочу её ненаглядного, а не он меня.
Но я уже влипла. Я разрешила ей сесть на стул. Я взяла в руки инструмент, я спросила её, что случилось. Я влипла в эту ситуацию, как жвачка влипает в кожаное сиденье автомобиля. И не отцепишь, не ототрёшь, так и будет сиять грязным перламутровым пятном, пока не поедешь в химчистку.
И вот этот парнишка в синих штанах и красной кофте, (а ведь я даже не успела спросить, как его зовут) – он из списка Гингемы, из тех, о которых помнят. И как обидно, что я совершенно не помню сотни других, у кого всё прошло быстро, благополучно и, может быть, даже виртуозно.
Сначала Даша заглядывает в дверь:
–Ольга Леонардовна, к заведующей!
Потом Олег зачем-то заскочил. Буркнул:
–Всем велели собраться.
Не дали мне посмотреть моих больных. Боксёру только закончила перевязку.
–Идите в палаты пока. Освобожусь, снова всех позову.
В коридоре меня обгоняет заведующая.