Кровавый снег декабря

— Это какому такому лешему? — удивился Сумароков.

— Ну, такому, что по лесу бродит да путников случайных, вроде нас с тобой, заводит, — серьёзно ответил Пахомий, подсаливая варево.

— Брат Пахомий, так ты же особа-то духовная, а в леших веришь? — привстал юнкер от удивления.

— Духовная, — кротко согласился монах, вытаскивая из мешка тряпицу с сушёным снетком, которым он слегка «заправил» кашу. — И в леших верю...

— Так сказки же это всё! — воскликнул Сумароков. — Мы вон, полгода по лесам да по оврагам воевали — ни леших, ни кикимор не видели.

— Сказки, говоришь? — переспросил Пахомий, помешивая кашу. — А коли это сказки, так кто же там у тебя за спиной-то стоит?

Юнкер, забыв о нечеловеческой усталости, подскочил на месте и схватился за мешок с притороченным пистолетом. Узел был завязан так прочно, что не поддавался ногтям и Николай вцепился в него зубами. И, почти уже осилив завязки, услышал негромкий хохот монаха.

— Вот ведь быстрый какой, — едва выговорил Пахомий, борясь с раздиравшим его смехом: — Сказки, говоришь, бабьи? Чего ж ты тогда за пистолет-то схватился?

Потом, немножко посерьёзнев, монах сказал:

— Знаешь, паренёк, может, и сказки... Меня вон игумен-то наш тоже ругал, когда увидел, как я шкалик водки на пень поставил. Правильно — нечисть, мол это. А мне как-то спокойнее, когда хлебушка или чё-нить ещё хозяину-то лесному в дар принесу... Батюшка мой, царствие ему небесное, знатным охотником был. Так он лесовику всегда табачок оставлял. Так батюшка-то, в отличие от прочих охотников, что жадничали, никогда с пустыми руками не приходил! И в лесу он частенько ночевал. Так вот бывало, что зимой под ёлкой сидел, а волки шли и не тронули!

— М-да, — только и сказал Николай. — Нянюшка моя, помнится, всегда на кухне блюдце с молоком для домового держала. И кусочек пирога туда же...

— Вот так-то... Отец настоятель наш, он много чего повидал. И повоевал знатно и книжек прочитал много. Он так говорит: «Двоеверие, мол, всё это. Домовые да лешие — ещё от язычества, от самой древней религии остались. Верит, мол, народ в них. И бороться-то с этим бесполезно!»

Николай хотел поговорить ещё о чём-нибудь, но инок остановил его, показывая на котелок: — Каша, барчук, сварилась. Лучше бы её с пыла да с жара похлебать. А там — и спать...

Следующий день был ещё хуже предыдущего. Если вчера они шли по лесу, где хоть и буреломы, но почти что сухо, то теперь пошло болото! Ближе к вечеру, когда отмотали невесть сколько вёрст по чавкающей и хлюпающей грязи, Николай понял, что в этой жизни нужно не только команды офицеров выполнять, но и опытных людей слушать! Сапоги, наглотавшиеся грязи и болотной воды, размокли и сохнуть не желали. Попытка подсушить их над костром ни к чему не привела. Утром пришлось обуваться во что-то раскисшее и бесформенное. Лапти монаха хоть и текли во все дыры, но поутру были сухими. Да и весь следующий день, пока дорога (точнее, какая-то непонятная тропка) шла по лесу, Николай смотрел на ноги Пахомия и завидовал, злясь на себя за то, что полгода партизанских баталий его ничему не научили! Ещё через два дня продирания сквозь кусты и хождения по пояс в воде подмётка левого сапога оторвалась, погибнув где-то в глубине болота, а правая начала «просить каши».

Через четыре дня от начала марша, когда они сидели и кипятили на костерке «лесной» чай, куда монах накрошил сухариков, юнкер начал подумывать: а не отрезать ли рукава шинели, чтобы обмотать ноги? Видимо, подумал он вслух.

— Эх, барыч, — грустно посмотрел монах на юнкера. — Послушал бы старика, то сапоги бы в целости были. А теперь — без сапог да без рукавов? Это уже не мужик оброчный, а пугало огородное. В таком виде не то, что к царю-батюшке, дак и в Москву-то могут не пустить. Или ночью придётся идти. Ладно, спроворю я тебе лапти, чтобы хош от собак было не стыдно.

Утром, чуть свет, он растолкал сладко спящего Сумарокова и вручил ему пару скрипящих лапоточков, сделанных из берёзовой коры.

— Ну, лыковые-то надёжнее бы были, — чуть виновато сказал старик. — Да липу-то ещё искать надо. А берёзонек-то — он их сколько! Вот, барич, лапоточки-то одеваются вот так...

— А что ты мне, брат Пахомий, всё «барич» да «барич»? — спросил Сумароков, пытаясь соорудить из волглой портянки онучи.

— Ну, а как же мне тебя величать-то? — усмехнулся инок. — Господин юнкер? Или по имени-отчеству? Так я и имени твоего не знаю, а по отчеству — вроде бы, молод ещё. Хоть ты и «почти что офицер!»

— Да можешь просто Николаем звать, — пожал плечами Сумароков, осторожно ступая в непривычной обуви. — А ты злопамятный!

— Ну, стало быть, Коля-Николай, — согласился Пахомий. — Значится, пойдём дальше. А злопамятство моё — так уж прости, коли что не так. Это я не от злости, а от дурости своей старческой...

Сумароков шёл за монахом, почти не понимая, где они идут. Если вспоминать карты, то уже давным-давно должны были либо утонуть, либо увязнуть. Ан нет, даже родимую Волгу умудрились переплыть так, как будто это была какая-нибудь Ягорба или Яхреныа.

И наконец-то вышли на дорогу, где Николай, впервые за много вёрст, углядел чёрно-белый столб, означающий, что это государственный почтовый тракт. Этому столбу Сумароков обрадовался как родному брату!

— Ну вот, Коля-Николай, теперь и до Москвы рукой подать. Вёрст десять всего и будет.

— Уф, сейчас бы нам лошадок почтовых, — вздохнул юнкер. — Да до Москвы бы, да с песнями!

— Взяли бы мы лошадок, да «бы» мешает, — засмеялся монах. — А что, раньше-то всё на почтовых раскатывал?

— Да где там, — засмеялся юнкер. — И раньше-то всё больше пешком. Как в пятнадцать лет меня маменька в Петербург отвезла да в школу гвардейских подпрапорщиков определила, то только пёхом.

— Вот и славно, — заключил монах. — А то есть тут, среди офицеров, всякие белоножки! Ну да ты, парень, не из таких.

К вечеру они были в Москве. Караульные, стоявшие на заставе, напоминавшей маленький форт, подозрительно глянули на парня в офицерской шинели с юнкерскими погонами, но в лаптях, но ничего не сказали. Наверное, за последние месяцы ещё и не то можно было увидеть.

Спасский собор Андроникова монастыря, в котором располагалась резиденция Московского митрополита Филарета, был виден издалека. Скоро Пахомий и юнкер уже подходили к воротам. Инок постучал в закрытое окошечко, сказал пару слов, и их впустили.

Монахи во главе с Высокопреосвященнейшим митрополитом Московским были на молитве. Но молодой послушник, бывший кем-то вроде дежурного, видимо, знал Пахомия. Странников отвели не в странноприимную избу, а в одну из келий. Несмотря на скудость обстановки — киот, два деревянных топчана да рукомойник, — юнкеру после недельных скитаний по лесам и болотам она показалась дворцом.

— Его Высокопреосвященство с вечерни придёт, так сразу же доложу, — пообещал послушник. — А вы покамест, братья, помолитесь с дороги да в баню сходите.

В бане было не особо жарко, но вода тёплая. Отмыв с себя грязь и вездесущую болотную тину, путники получили от того же послушника чистое (!) бельё.

— Эх, надо бы мундир в порядок привести, — спохватился Сумароков. — Только успею ли?

— Не волнуйся, — успокоил его послушник. — Есть тут у нас кому постирушку творить. Только погоны сними да из карманов всё вытащи. К завтрашнему утру всё готово будет. С владыкой я говорил, он велел вас кормить да к нему вести.

— Это что же такое, господа монахи?! — забеспокоился Сумароков. — Мне к митрополиту Московскому, да в одних кальсонах идти?

— Ну, митрополит ещё и не то видал, — утешил его Пахомий. — Ты его своими подштанниками не испугаешь. Тем более чистые они у тебя...

— Тебе, брат, грешно смеяться над юнцом, — шутливо укорил послушник монаха. — Вот, возьми пока, — протянул он юнкеру старенькую, но чистую рясу. — Можно бы и мирскую одежду найти, да уж времени нет.

— А можно мне рясу-то носить? — спросил юнкер, гадая, как же её надевать. — Я же не инок.