Кровавый снег декабря

— Ну-с, раз пошёл, значит, и ответ держать будешь, — строго сказал Каховский и крикнул профосам: — Вешайте всех пятерых! Деревню — сжечь. Добро не тащить. Баб и девок — не трогать! Увижу, если кто девку завалит — сам пристрелю!

К командиру отряда подошёл Круковский. Заметно нервничая, он обратился к нему:

— Господин полковник, отмените приказ. Как можно жечь и вешать? Это же наш народ. Мы — армия, которая должна его защищать. Что же мы делаем?

Каховский посмотрел на штабс-капитана с неким сожалением. Потом, медленно и как-то нехотя, процедил сквозь зубы:

— Знаете, господин Круковский. Я ведь чего-то такого ждал от Вас. Неповиновения во время боевой обстановки...

— Которое позволяет командиру пойти на крайние меры. Вплоть до того, чтобы застрелить подчинённого, — продолжил за него штабс-капитан.

— Вот именно, вот именно, — кивнул полковник. — Но всё же я не такая неблагодарная скотина, чтобы убить человека, спасшего мне жизнь. Но своего приказа я отменить не могу. Бунтовщики должны быть наказаны! Иначе то, к чему мы шли, просто рухнет.

— И как же народ, за который мы вышли на площадь?

— Народ, штабс-капитан, — это конь. Куда его ведут — туда и идёт. Так, кажется, кардинал Ришелье говорил? Мы приведём его к счастью и свободе. Но — именно мы. А пока требуется одно — железный порядок.

— Через виселицы и пожары — к свободе? — скептически спросил Круковский.

— Да, — горячо отвечал полковник. — Через виселицы и пожары. Понадобится — половину мужиков перевешаем. Зато вторая половина будет жить счастливо.

— А не боитесь, что мужики не позволят перевешать половину России, а вздёрнут нас с Вами?

— Значит, — иного мы и не заслужили. А теперь, господин штабс-капитан, я прошу Вас не мешать. Иначе — мне придётся арестовать Вас.

— Арестовывайте, — глухо сказан Круковский. — И знаете что, господин полковник? Я уже жалею, что выстрелил в того, с дробовиком...

— И я жалею, что вы выстрелили, — не понятно о чём сказал Каховский, подзывая двоих профосов. Те деловито вытащили из ножен майора саблю и пистолеты из чехлов: — Пойдёмте, Ваше Высокоблагородие. Посидите тут, в сторонке. А там и без нас справятся.

Там справлялись. Жителям разрешили вынести из домов необходимый скарб. Старики, женщины и дети вытаскивали всё, что можно. Народ, прибившийся из соседней деревни, больше путался под ногами, нежели помогал.

Солдаты терпеливо ждали, пока вынесут иконы, пуховики, одеяла, посуду и выгонят домашнюю скотину. В воздухе висели шум и гам. Родственники убитых на баррикаде и повешенных мужиков метались: то ли бежать к родным, то ли спасать добро? К солдатам то и дело подбегали обезумевшие от горя бабы. Просили пожалеть. Предлагали им все имевшиеся деньги, свои тела — только бы не палили! Старушки, причитая, называли сыночками и родненькими. Наблюдая за суматохой, очерствевшие было сердца солдат и офицеров начали отмякать. Кажется, дрогнул и сам Каховский. Подозвав одного из стариков, он спросил:

— Где дом главного заводилы?

Спросил так неспроста... Однако старик сразу же ответил:

— Это Оньки-то, солдата беглого? Дык вон он, на отшибе. Там ещё его родители жили.

Каховский поднял руку, подзывая своих башибузуков:

— Дом на отшибе видели? Вот его и жгите. А остальные пейзане, думаю, и так наказаны.

В дом Онисима-солдата полетел зажжённый факел. Соломенная крыша вспыхнула так, как будто только этого и ждала. Полковник, хотел было сказать что-то крестьянам, но передумал. Подозвал к себе командиров взводов:

— Господа офицеры. Из селения мы уходим. Думаю, что полностью его жечь не стоит. Уходим и становимся на ночлег в той, предыдущей деревне. Разрешаю солдатам взять всё, что приглянется. Командуйте, господа. И распорядитесь, чтобы мне нашли лошадь! Только не крестьянского одра, а какую-нибудь армейскую, чтобы русским дерьмом поменьше пахла...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВРЕМЯ ПЕПЕЛИЩ

Снег уже сошёл, но на дороге остались грязь и сырость. Не каждая лошадь сумеет преодолеть весеннюю разбухшую колею, которая то и дело превращается в груды застывших комьев земли и льда. Пешеходу полегче, но ненамного.

Штабс-капитан Клеопин уходил из Петербурга почти налегке. А куда идти? Оставалась надежда, что Алёнушка вместе с семьёй всё-таки уехала в Череповецкий уезд. Когда Николай покидал столицу, он верил в то, что время всё-таки остановилось. И в небольшом имении, в двух часах пути от Питера, вдали от забот и переворотов живёт-поживает дворянская семья, приходившаяся родственниками князьям Щербатовым. Харитон Егорович сидит в покойных креслах и неспешно читает какую-нибудь аглицкую книгу, делая вид, что понимает слова. Алёнка расположилась за маленьким столиком для рукоделия и вышивает подарок будущему мужу. Остальные домочадцы неспешно переговариваются и ждут своего пятичасового чая (файв-о-клока!).

Пока шёл, иллюзии развеивались: то тут, то там виднелись обгорелые рёбра бревенчатых или закопчённые руины кирпичных домов. Барских... Хватало и пепелищ от сгоревших крестьянских лачуг. Один из немногих мужичков, попавшихся на глаза, объяснил, что сначала мужики громили и жгли барские усадьбы, а потом из Питера приходили солдаты и, в свою очередь, громили и жгли мужицкие дома. Вместо красивого двухэтажного домика, утопавшего летом в зелени, а зимой — в сугробах, громоздилась груда обугленных брёвен и битых камней. Вперемежку с ними лежали обгорелые тряпки, покоробившиеся кожаные переплёты книг, битая фарфоровая посуда. Тут же (сердце Клеопина дрогнуло!) валялись и пяльцы, которые он так часто видел в проворных ручках Алёнушки.

От пепелища веяло гарью и могильным холодом. Николай, сглатывая скопившиеся в горле комки, с трудом оторвался от зрелища. Именно так близкие порой не могут оторваться от свежей могилы друга или любимого человека. Потом решил пройтись к ближайшей деревне — узнать, что же стало с хозяевами дома. Но деревня как вымерла. Только из-за угла одного из домов выглянула какая-то баба в драном казакине и быстро скрылась. Николай пошёл следом. За углом однако его поджидала не баба, а три дюжих молодца. Добры молодцы с большой дороги. Судя по шинелям без знаков различий — дезертиры. На киверах отсутствовали кокарды и репейки. Один имел ружьё, а двое других — тесаки. У самого же Николая оружия не было. Саблю и пистолеты, отобранные во время ареста на Сенатской площади, никто вернуть не соизволил. «Разжиться» чем-нибудь рубяще-режущим или стреляющим не удалось. Уж слишком быстро комендант Петропавловки отконвоировал его за пределы столицы. Ещё хорошо, что сослуживцы прислали мундир, новую шинель и нашейный знак. Только вот щеголять в золотых эполетах и при офицерском знаке было, кажется, не очень разумно...

— Здравия желаем, Ваше бродье, — издевательски сказал один из солдат.

— И ты, братец, здравствуй, — в тон нахалу ответил Клеопин, внимательно оглядывая каждого из молодцев. На вид — солдаты первого-второго года службы. Будь у него не то, что сабля, а хотя бы кинжал... Да что там кинжал — обошёлся бы какой-нибудь палкой. Ну, а раз под рукой ничего нет, придётся обходиться так!

— И что же вы, бродье, тут ищете? — продолжал глумиться дезертир.

Видимо, он был за главного. Ростом повыше остальных, покрепче в плечах. Да и то, что именно он держал в руках ружьё, о чём-то говорило.

— Вот что ищу, так это не твоего ума дело, — ответил Клеопин достаточно грубо.

— Ого, как бродие заговорил! Хамить изволите, штабс-капитан, — весело хохотнул главарь, перехватывая ружьё для удара.

— А вы забываетесь, — строго сказал Клеопин и неожиданно добавил: — Юнкер!

А кем же ещё мог быть человек в солдатской шинели офицерского сукна и с псевдосолдатскими повадками и речью? И, судя по шанцевым тесакам в руках у дезертиров, это были солдаты самого «штрафного» подразделения — сапёрного батальона, единственного, который почти в полном составе выступил на защиту императора. Не исключено, что они видели сейчас в нём злейшего врага — одного из тех лейб-егерей, что ударили в спину товарищам...