ЛВ 3

И бесят же, вот точно как тараканы.

— Гыркула, а нет ли у вас еще бутылочки вина? — вопросила я.

— Для вас завсегда найдется, — ответил граф, и передал мне через лешего.

В этот момент капюшонка напрягся — не ведал он, что у беседы нашей свидетели имеются, да еще и в количестве таком. И так напрягся, что тут же к угрозам перешел:

— Из этой пентаграммы, ведунья, его никакой магией не вызволить!

Мне же лешенька бутылочку то открыл, я с горла то хлебнула, да и вопросила у изверга:

— А поспорим?

Умолк чародей, видать не ожидал, что не по плану разговор пойдет, да и в целом не по такому руслу речь польется. Постоял, все так же вид мне на Агнехрана в центре пентаграммы чародейской не загораживая, да и произнес:

— Две неизменные константы в нашей ситуации существуют, ведунья. Первая — не убить тебе моих сотоварищей, и это ты уже поняла. И вторая — архимаг в моей власти, из пентаграммы этой его никакой магией не спасти-не вытащить, сохранить его жизнь теперь лишь мне под силу. Много пьешь ты, от того, видать, ситуации в целом не видишь. А ты присмотрись, ведунья, присмотрись повнимательнее, да вот о чем подумай — ты в ученицы себе ведьму взяла. Ведьма эта в архимага влюблена до безумия, весну ему свою отдала, и вот как ты думаешь, что станет с ученицею твоей, когда узнает она, что из-за тебя возлюбленный ее погиб?

Ну ничего себе!

А вслух только и сказала:

— Ох и мудреные слова ведаешь, ох и сложные. Константа говоришь? А шо цэ таке?

Чуть не зарычал чародей капюшончатый, но пояснил:

— Это значит — неизменные составляющие, ведунья.

— Ммм, вот оно как, — протянула задумчиво.

А задуматься было о чем — об охранябушке. Я вообще была пьяная, злая и устала как черт опосля семи дней жизни у кикимор. Ну, серьезно, мужика они себе нашли. Тут подсоби дверь приладить, тут стол сообрази, тут крышу поправь, ибо «ты ж мужик». Я все думала черт по иному поводу возмущается, телесноэксплутационному, а оказывается вот в чем загвоздка была. Короче вот как черт не способен был с утра до вечера с молотком да топором «тыжмужика» отрабатывать, так вот и я не смогла. Устала я! Достало все! Надоело, сил моих нет.

А потому, решено было с делом этим завершать. Как есть завершать.

— Я-то может и пьяна, чародей, — проговорила, бутылку сжимая, — но вот что мне и пьяной известно — любые взятки имеют свойство расти в размере. Сейчас ты требуешь чародеев твоих отпустить. А что потребуешь после?

И понял изверг, что противник ему достался сообразительный.

Но он-то на свои константы опирался, вот и решил если уж требовать, то требовать по-полной программе.

— Ты пропустишь нас в Гиблый яр, в самый центр его, и отзовешь Заповедную чащу.

То есть каменного лешеньку хотят. А точнее того, что сдерживает он ценой жизни своей да подвижности, ради чего он собой пожертвовал, да камнем обратился. Что ж — у чародея этого губа была не дура.

А я дурой не была в принципе, потому как помнила слова дьявола:

«Цена открытия врат Жизни — жизнь архимага. Цена уничтожения врат Смерти — жизнь аспида».

И если уничтожать врата Смерти этим надобности не было, то вот открыть врата Жизни было их главной целью. А значит, никто мне Агнехрана никогда не отдал бы. Он им самим нужен, для того чтобы убить его близ врат Жизни, да отворить их, в мир наш впуская всех тех чародеев, что были уничтожины Водею во времена стародавние.

Представила себе толпу неубиваемых чародеев — содрогнулась.

«Весь, — позвал мысленно лешенька, — чего испугалась-то?»

«А по глупости, лешенька, по дурости по-бабской. Это как в сказке, когда молодуха, к коей жених свататься пришел, в погребок-то спустилась, увидела топор на полке, представила как вот выйдет замуж то, ребеночка нарожает, ребятенок этот в погреб спустится и рухнет на него этот топор, да и убьет».

«Это ты к чему сейчас?» — не понял друг верный.

«К дурости, — ответила ему спокойственно».

«Неужто своей?» — лешеньку понять можно было, он меня пьяной вообще впервые видел.

«Неееет, — протянула ехидно, — если кто-то тут дуростью то и охвачен, то не я».

И подавшись вперед, подбородок кулаком подперла, да и ласково у чародея в капюшоночке и спросила:

— А скажи-ка мне, чародейка заумная, ты всех вокруг за дураков держишь, али только мне так свезло?

И вспыхнула над чародеем ярость черная, злоба ядовитая, гнев исполинский. Ведунья лесная того бы не увидела, да только не была я ведуньей — ведьма я, как есть ведьма, да еще и в силу вошедшая, от того все эмоции его мне видны были как на ладони.

— А теперь ты мне скажи, — прошипел капюшонка чародейская, — ученица твоя, какую руку архимага своего первой получить желает — правую, али левую? Я пришлю, мне не жалко.

Улыбнулась я, с нежностью почти, поглядела на него, головою скорбного, и вопросила ласково:

— Поиграть хочешь? Что ж, сыграем. Только поверь мне на слово — та игра тебе не понравится.

И повернув блюдце так, чтобы узрел чародей сотоварищей своих, с нечистью отважно сражающихся, да спросила:

— Ты, чародей, Заратара как хочешь? В виде деревца, али сразу плодом несъедобным?

Не понял меня чародей. И мне для того слов не требовалось — я эмоции видела, и видела как гнев да злоба черная, напряжением да удивлением сменяются.

— Ничего ты ему не сделаешь! — прошипел как плюнул чародей. — Заратар неубиваем. Нити жизни его в моих руках.

«Конечно-конечно, — подумала, чувствуя, как в самой злость просыпается, — помню я, как чародейку Сирену именно ты и убил».

А вслух то елейным голосом, ласково так, аки с больным на всю головушку разговаривают, так и продолжила:

— Да кто ж тебе сказал, что мне его убить потребуется? Можно ведь и не убивать.

И передав бутылку графу Гыркуле, взялась я за клюку свою могучую, сжала крепко-накрепко, в сторону чародеев направила, да и силу ведуньи лесной в удар вложила.

И помчалась светло-зеленая магия, словно вихрь управляемый, да яркие салатово-зеленые листочки тополя в вихре том к чародею понеслись. И окутал смерч магический чародея, заорал-заголосил Заратар-маг, да последний то был его крик. И схлынула магия, в клюку вернулась. А в гроте, полном оторопевших чародеев да страшной нежити, стоял тополь стройный, молоденький, свеженький, красивый.

И вот тогда улыбнулась я собеседнику своему, да улыбкою широкою, наглою, уверенной.

Взвыл капюшон.

Так взвыл, что по всему гроту вой его разнесся, видать был ему Заратар больше, чем друг… больше чем та чародейка, которую он убил без жалости. И разум на миг утратив, рванулся было чародей капюшоном сокрытый к моему архимагу. Да сверкнул в свете пентаграммы кинжал его, что рывком из ножен извлек.

И вот в ситуации иной, я бы может и иначе поступила, а в состоянии нетрезвом, спокойственно так к чародею и обратилась:

— Вот ты сказал «архимаг в моей власти, из пентаграммы этой его никакой магией не спасти-не вытащить», а я тебе знаешь, что скажу?

— Что? — прорычал капюшонка, Агнехрана моего спящего за руку правую хватая.

Видать ее первой откочекрыжить собирался.

Улыбнулась я, да и ответила:

— Ты не прав, чародей. Есть одна сила, одна великая сила, что сильнее любой магии, любых пентаграмм, да любых заклинаний. Ведаешь ли, о чем говорю?

Промолчал чародей, руку Агнехрана все так же держит, кинжал для удара занесен, из-под капюшона глаза чародейские цвета неестественно зеленого поблескивают, а понять, идиот, ничего не может.

Нельзя с пьяной ведьмой в игры играть, ох и нельзя.

Пьяная ведьма того, что не знает — то чувствует.

Вот и я чувствовала, что с того момента, как чародей в пентаграмму эту вступил — он ее ослабил. Как Агнехрана за руку схватил — ослабил сильнее, иначе прикоснуться бы к архиману не смог. А потому, самое время сейчас было мне действовать.

— Эта сила — Любовь, — отчетливо произнесла я.

И рванула что есть силы своего любимого, магию браслета обручального на полную мощь используя!