Албазинец

Тот хмыкнул.

– Да ведь я ж человек отродясь служивый, так что больше по другой части, – сев задницей на отаву[68], устало произнес он.

– Ага, как те птицы небесные, – смахивая пот со лба, молвил атаман. – Те-то ведь не пашут, не сеют, а сыты бывают. И не совестно?

Игнашка усмехнулся.

– Да и ты, Никифор, не шибко-то в мозолях, а вот скусно пожрать – это завсегда.

– А какой казак пожрать-то не любит? – делая очередной взмах косой, спросил Мишка. – Я вот тоже люблю.

– Ну все, кончай работу! – неожиданно остановил казаков атаман. – Поразмяли спины маненько, и буде. А то ведь нам еще нужно с народом потолковать – и в путь.

Подхватив косы, казаки поторопились в тенек. Под солнцем-то долго не наработаешь. А оно, поднявшись над горизонтом, жарит так, что жилы лопаются. Вот потому для косьбы только утро и годно, а днем лучше сидеть в теньке да квас попивать.

Храпят лошади, жарко им. Бросив щипать траву, лезут в тень.

– Ну, потерпите, милые, щас поговорим с людьми, и поведем вас на водопой, – ласково обратился к ним атаман.

Разговор с пашенными получился толковый. Те рассказали казакам о своем житье-бытье. На жизнь не жаловались – знали, мол, куда ехали. Вот только злых людей здесь тьма тьмущая. Так и норовят тебя ограбить. А возьмешься за топор или рожны – тут же пулю схлопочешь.

– Нам бы орудьишко какое-никакое – мы б сами с этими бесами справились, – заявил Андриян. – Мужиков у нас хватает, а ведь есть еще и отроки. К примеру, у меня, окромя Кольки, еще пятеро парнишей.

– Добре, – кивнул головой атаман. – Чем скорее мы заселим эти земли смелыми да сильными людьми, тем лучше. А то ведь богдойцы не шибко-то нас боятся. Мы-то их пытались силой несметной пужать, а тут видят, и нет этой силы. Вот и жгут нас, вот и убивают да в полон уводят. Смотрите, как бы и вас тут не пожгли.

– Да, дела-а, – протянул Андриян. – Вот я и говорю, орудьишко нам нужно.

– Что толку просить-то? Надобно самим его добыть! – встрял в разговор Колька, андриянов сын. – Я даже знаю, как это сделать. Устроим в лесу засаду – вот тебе и орудьишко.

Никифор с интересом посмотрел на парня.

– Башковитый он у тебя. Я б его к себе в войско забрал, да вам самим руки нужны. Ну а с орудьишком решайте сами. У нас тоже его не ахти сколь. А супротив нас на той стороне Амура огромное войско стоит. Тоже думаем, как быть. Царь-батюшка не шибко-то спешит нам помочь. Уж сколько просили его прислать к нам хотя бы парочку стрелецких дружин – не шлет. А ясак, вишь ли, велит собирать для казны. Неужто думает, что горстка храбрецов остановит богдойцев? Не остановит! Вот мы и нашли другой путь. Заманиваем к себе гулящих людей и делаем из них ратников. Ну а трофеи у ворога берем. И коней, и оружие, и куяки. Так что прав Колька: нужно самим думать. Ну а коль война – бегите в тайгу, а лучше к нам. Нам ратные люди завсегда нужны…

3

Возвратились домой братья понурые. У одного глаз заплыл, у другого губа рассечена и ногу волочит.

– И аде ж вы это были-то, окаянные? – всплеснула руками Наталья. – Никак кто побил?

Сыновья мялись. И врать не хочется, и правду говорить стыдно.

– Да это мы так. Баловались с дружками на пустыре – вот и… – пытался юлить старшой.

Мать покачала головой.

– Им жениться пора, а они еще в цацки никак не могут наиграться. Вот приедет отец – он уж вам задаст. Хотя… – она махнула рукой. – До вас ли ему щас, когда у него малый басурманин растет? Не любы вы ему давно не любы. Да и любил ли он вас когда?

– Любил, мамань, любил! И теперь любит! – вступился за отца Тимоха.

– Ага, жди!

Когда речь заходила о богдойке, Наталья тут же начинала распаляться.

– Коли бы любил, не сбежал бы от вас малых на Дон. Да и тут вместо того, чтобы вас уму-разуму учить, он вечно пропадает у своей узкоглазой. И тут его нету…

– Дак ведь он, мамань, в поход ушел, – напомнил Петр.

Мать вздохнула.

– Вот-вот… Поехала кума неведомо куда.

Братьев такие разговоры сильно огорчали. Наскоро поужинав приготовленной матерью кулагой[69], они выскочили из дому и побежали к реке. Там по вечерам собиралась молодежь. Играли в побегушки, горелки, ловушки, рассказывали друг другу всякие небылицы. Про тех же леших и всякую другую нежить, что по ночам людей пугает.

Вот и на этот раз, наигравшись вдоволь, сели кружком у костра. Девки, парни. Сидят, лясы точат, друг над дружкой подтрунивают. А тут вдруг разговор о богдойцах зашел. И это неспроста. В последнее время те все чаще стали нападать на русские селенья, грабя и убивая людей.

– Слышь, Петруха! Ты вот скажи нам, пойдет манзур на нас войной? – обратился к Петру длинный и худой, как кишка, Костка Болото.

Тот пожал плечами.

– А откелева мне знать? Я чо ли тебе амбань[70] богдойский?

– А я слыхал, что пойдет, – произнес парень. – Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет.

Петр ничего на это не ответил. Взяв хворостину, он стал ворошить уголья в костре.

– Гляньте, гляньте! Никак кто-то чапает к нам, – пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. – Может, Митяй? Он ведь давесь сказывал, что пойдет к Демидовской косе переметы ставить.

И точно, это был рыжий Митяй.

– Эй, братишки! Послухайте, чо я вами скажу! – еще издали закричал он.

Подлетел к костру, весь встрепанный какой-то и запыхавшийся. Руками машет, сказать что-то пытается, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.

– Там, – наконец выговорил он, указывая на закат, – воровские людишки коней через реку хотят переводить. Гайда, отобьем табун!

Товарищи посмотрели на Петра. Он у них за вожака. Что тот скажет, то и станут делать.

– Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? – спросил Петр.

– Да брешет он, брешет! – загомонила сидевшая вкруг костра молодежь. – Ну признайся же, Митяй, что брешешь.

– Врать – не мякину жевать, не подавишься, – с усмешкой заметил Петр.

– Богом клянусь, Петь! – перекрестился Митяй. – Я их как тебя видал. Вместе с конями. Тогда ить светло еще было.

Петр этак хитро посмотрел на него.

– А что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? – с ехидцей спросил он.

– Видно, подмогу ждут с этого берега. Товарищей своих, – не растерялся Митяй. – Ну ей-Богу, Петь!

Он снова перекрестился.

Петька покачал головой.

– И все равно я тебе не верю, – продолжая ворошить уголья в костре, произнес он. – Если б это были воры, их бы давно наш дозор заметил и поднял тревогу. А тут тишина.

– Сам дивлюсь, – пожал плечами Митька. – Ведь был дозор-то. Но старшой почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, татей-то он видал. Долго так смотрел на ту сторону. И знаете, кто это был? Хорунжий Верига.

– Верига? – удивился Петр. – И что, он тебя видал?

– Не-а, я в траву спрятался, – шмыгнул носом Митяй.

– Чудно все это, – сказал Петр. – Не быль, а сказка какая-то.

– Фу ты ну ты! – начал злиться рыжий.

– А что, братка, может, и впрямь Митька не врет? – подал голос Тимоха.

– Может, и не врет, но только отчего ж это он к нам-то побежал вместо того, чтобы поднять в ружье гарнизон? – подозрительно посмотрел на рыжего вожак.

Митька даже сплюнул с досады.

– А то ты не понимаешь? Да ведь я хотел, чтобы кони нам, а не старым казакам достались, – сказал он. – Нет коня – нет казака. Не твои ли это слова, а Петьк?

Он еще немного потоптался на месте и вдруг:

– Ну, смотрите. Не хотите иметь своих лошадок – так и быть, пойду подымать гарнизон. А то ведь убегут тати-то.

Казачьи дети примолкли. Что скажет им Петька?

Тимоха тоже выжидающе глядел на брата. Ну, что же это он? Ведь уйдут конокрады-то. И тогда нам-де не видать лошадей, как собственных ушей. А не мы ль так мечтали о них? Не мы ль даже во снах их своих видим?

68

Отава – молодая трава, выросшая на месте скошенной.

69

Кулага – лакомое постное блюдо.

70

Амбань – китайский сановник.