Албазинец

Сеять шли дружно, всем гуртом. Даже малых ребятишек брали с собой. Идут, бывало, песни распевают. Весело! Впереди всех – подростки, которым не терпится поскорее добраться до места. Следом – бабы с детками на руках, далее – подвода с семенным зерном в мешках, по обеим сторонам – взрослые мужики, один из которых ведет под уздцы лошадь.

Замыкают шествие старики, которым Бог еще дает возможность двигаться. Могли бы дома сидеть, но куда от крестьянской привычки денешься? Сев – это начало всему. Это тебе и работа, и праздник в одном числе. Время надежд и испытаний. Ведь, говорят же, что посеял, то и пожнешь.

Сеяли в две горсти, проходя по загону дважды с краев. В основном севальщиками трудились мужики и подростки. Повесят себе на шею сумы и верюшки[63] с зерном, а потом идут неторопко полем, жменями бросая семя на еще влажную землю. А в это время женщины – одни обед для работников на костре готовят, другие камни и мусор с пашни убирают. В общем, всем работы хватало.

Засеменив поля, устраивали небольшой праздник. Садились кружком на траву и хлебали из чашек щи, потом была пшеничная каша с коровьим маслом, которую запивали ядреным кваском.

Когда появлялись всходы, нужно было освобождать поле от сорняков. Чаще то была полынь или кислица, которую выламывали и выносили на межу. А еще были огороды, скотина, другие хозяйственные дела. Так что алырничать[64] не приходилось. Оно и для детворы дело находилось. Они целыми днями пропадали на выпасах. «Ычь! Ычь! Ычь!» – где-то вдалеке звучали их звонкие голоса, сопровождаемые хлесткими хлопками пастушьих плетей.

Но теперь вот подошла сенокосная пора, и все Симоновы трудились на покосах. Вставали рано, чтобы косить по росе, и, наскоро позавтракав, брали в руки литовки[65] и спешили на сенокосные угодья. Тяжела она такая жизнь. Да ведь, говорят же, поле муку любит.

…Поплутав по лесной дороге, казаки наконец вышли на простор. Вокруг луга в цветах, полянки средь ерников да пашенки.

С Петрова дня зарница хлеб зорит, увидев желтеющий хлебный клин вдоль дороги, вспомнил Никифор слова своего покойного отца-землепашца. Эта любовь к земле передалась и его сыну, только не суждено ему было стать хлеборобом.

– Не омманул старик-то, ить, вон оне! – указывая рукоятью нагайки куда-то вдаль, сказал атаману Мишка Ворон.

И точно. Выбравшись из зарослей лещинника, казаки увидели невдалеке косарей, которые, встав рядком, проходили литовками да горбушами поле. Поодаль трудились бабы. Они сгребали деревянными граблями подсохшую кошенину в валки и сладывали в копны. Один лабазник – никакой тебе примеси осоки.

– Эх, хорошо работают черти! – глядя на косарей, восхищенно проговорил атаман. – Хотел бы я на их месте быть.

И он не лукавил. Никифор всю жизнь мечтал заиметь собственную заимку и заняться хозяйством. И у него всегда чесались руки, когда он видел работающих в поле крестьян.

– Ну а что, атаманушка! Меняй свою строевую лошадь на клячу, и дуй в пашенные! – с издевкой произнес его сподручник Игнашка Рогоза.

Тот только вздохнул.

– Да кто ж мне даст-то? Чай, государеву волю выполняю – границу русскую стерегу. Вот уж когда дадут отставку, тогда…

Увлеченные работой пашенные даже не заметили, как подъехали казаки.

– Ну, здорово, что ли, мужики! – громко крикнул атаман.

Косари оставили работу и, глянув с любопытством на прибылых, поклонились им до земли.

– И вам всякого здоровьица, – за всех ответил стриженный под горшок крепкий мужик в мокрой от пота рубахе.

По правую руку от него работал такой же крепкий, похожий на него, чанкырый[66] паренек.

– Мотри-ка какой баской[67] – твой, что ли? – спросил косаря атаман. А тот широко по-крестьянски улыбался.

– Мой, – ответил тот не без гордости. – Еле успеваю за ним – вот дошлый-то!

– И как зовут?

– Его Колькой, меня Андрияном.

– Добре, – шевельнул усом атаман.

Он слез с лошади и окинул взглядом угодья. Эх, привольето какое! И тишина. Кажется, слышно, как трава растет. Вот в такую же пору они когда-то с отцом и дедом выходили на покосы. Травы высокие, налитые – так и брызжут, так и брызжут соком на острые лезвия кос. Память возвращает его в далекое детство. Палящее солнце, духота, темные полукружья пота на рубахах косарей. И этот духмяный запах сена! Да разве с ним что-то сравнится? Потом эти медленно ползущие пышные возы, оставляющие за собой по дороге клочки зеленого сена, которые так аппетитно подбирает мягкими губами из пыли тянущееся на закат стадо. А вечером парное молоко, вобравшее в себя весь аромат июньских трав. Пьешь его, и всю дневную усталость как рукой снимает…

Воспоминания детства, да эти пьянящие травные запахи так подействовали на атамана, что он не смог устоять от соблазна взять в руки литовку да пройтись с нею по полю.

– Слышь, мужики, может, отдохнете чуток? – неожиданно обратился Никифор к косарям. – Ну а мы с товарищами поработаем за вас. А то в седле-то оно устаешь сидеть – вот и хочется спины поразмять.

– Эх, забодай меня коза! – пытаясь удержать на месте молодого горячего жеребца, воскликнул Игнашка Рогоза. – Давайте, мужики, соглашайтесь, коль сам атаман Черниговский об этом вас просит!

Те пожали плечами. Ну, коль есть желание – Бога ради…

Атаман слез с коня и, отдав поводья своему порученцу Макейке Волошину, принял из рук Андрияна литовку.

– Ну а вы что же? – обратился он к своим товарищам. – Давай, тоже слезай с коней.

Несколько казаков тут же последовали его примеру, те же, кому не достались литовки, отвели лошадей в тень, к небольшому березовому островку, что зиял посреди покосов, где, сидя на траве, кормили грудничков две молодые мамашки.

Перед тем, как начать работу, Никифор оглядел поляну.

– А не рано ли, мужики, косьбу-то начали? – неожиданно обратился он к косарям. – Вроде и трава еще не встала.

– Да это она от жары такая, – сказал Андриян. – Ну, а косить надо, пока еще она не семенится.

– Ну, коли так, то с Богом, – атаман покрепче сжал литовку и сделал пробный укос.

– Что-то она у тебя не живая, – легонько проведя пальцем по лезвию, деловито произнес он.

– Да только что правил, – стал оправдываться Андриян.

– Э, нет, – покачал головой атаман. – Так дело не пойдет. А ну дай оселок.

Тот вынул из кармана точильный камень.

Поставив литовку на пятку, Никифор несколько раз дернул ее бруском.

– Вот теперь дело пойдет, – произнес он и передал точило товарищам. – А ну давай, и вы поправьте косы.

А людям-то его все это было не внове. Они наравне с пашенными когда-то и хлеба растили, и скот держали. Но вот позвали их ратные дела, и они бросили все и подались на Амур. Но и тут уже кое-кто из них не вытерпел и взялся за соху. Подняли целину, пашни да огороды разбили, живностью всякой дворы наполнили. Специально для этого гуляли за Амур, где покупали у ханей все до последнего цыпленка.

Встав как заправские косыри рядком, казаки начали валить траву.

– Эх, забодай меня коза! – сделав очередной широкий взмах косой, выразил свое удовольствие Рогоза.

– Давай-давай, казачки, не подкачай! А то люди думают, что мы только саблями и умеем махать.

– Это точно! – послышался голос Мишки Ворона.

– Уж куда точнее! – усмехнулся старшина.

Тот был человеком посадским, но и ему приходилось в молодости браться за косу. Родители держали корову, потому каждое лето Федька с отцом ездили заготавливать сено. Там вдоль Москвы-реки были богатые луговые покосы. Можно сказать, великое разнотравье.

Долго они трудились, пока не устали. Первым опустил руки Игнашка.

– Все, казаки, я сдох.

– Что-то больно быстро, – утирая рукавом пот со лба, сказал атаман.

63

Верюшка – корзина из лозняка.

64

Алырничать – лодырничать.

65

Литовка – большая коса.

66

Чанкырый – белобрысый.

67

Баской – симпатяга.