Кентавры на мосту

Омский, опоздав на жизнь, вошел в зал советов и понял, что попал во временную петлю. Все было точно так, как вчера. Учителя сидели каждый за своим занятием: Господи клевал бородой и всхрапывал, Сансарыч рассматривал свои колени, Звездочет – колени Жанны, Жанна поджимала губы, Комиссар поправлял усы, сумрачная литераторша Герда Семеновна уставилась в одну точку, которая явно находилась за пределами зала, Фозанов походил на птицу, которую выпустили из клетки, но не сказали, куда лететь, хореографическая женщина просто сидела. Хозяин, разместившись в просторном председательском кресле, очередями выпускал афоризмы. Омского перемкнуло: почему-то показалось, что он уже умер сегодня один раз, и все стало неважным.

– Простите, – сказал он, усаживаясь и перебивая Хозяина. – Я тут немного опоздал, но у меня складывается впечатление, что я второй день присутствую на творческом вечере.

И посмотрел на Комиссара. Тот крутил пальцем у виска. У правого. «Болел-то левый», – подумал Омский.

– Ладно, – Хозяин хлопнул себя по жирной ляжке, – мне пора в морг. – Он резко встал и вышел.

– Я его убил? – спросил Омский.

– Не то слово, – Комиссар укоряюще потряс головой. – Знаете, что вчера с Малым случилось?

– Откуда? Вы же видите, что со мной. А что?

– Видим, – раздалось сразу отовсюду.

– Малой вчера разбился. Насмерть. А Хозяин все-таки пришел сюда…

– И тут вы… – это встряла Жанна.

– Ужас какой… Да что ж это я влипаю всегда! – простонал Омский.

Действительно, вышло некрасиво. Все его осуждали, никто не сочувствовал. Особенно холодно, чуть не с отвращением смотрела Герда Семеновна. Он и сам себе не сочувствовал, но предстояло продолжать жить и как-то реагировать на окружающие раздражители. После ухода Хозяина (у человека сын погиб, а как держится!) разошлись кто куда. Башня и прилегающие помещения опустели.

Звездочет играл с Асюткой. Старшего мать повезла к музыкантше. Сначала Асютка ставила его в одном углу комнаты, а сама с мячом носилась от окна к дивану и от двери к папе. Мяч прыгал повсюду, сбивал с детского столика игрушки, которые и так во множестве валялись по углам, взметал бумаги с рабочего места Звездочета, разок тренькнул по клавишам синтезатора. Потом девочка устала и, заметив электрическую розетку, попыталась приладить к ней два пальчика. Отец поспешно тормознул ее.

– Сю, ты что делаешь?

– Заряжаюсь.

– Малышка, люди так не заряжаются.

– А как надо?

– Люди еду едят. Это приборы всякие едят электрический ток.

– Тогда давай есть еду.

– Молока с печеньем хочешь?

– Хочу. Давай я буду есть, а ты смотри, как вкусно.

– Давай, конечно, давай.

Омский ушел в парк. После многочасового утреннего кошмара и школьного позора хотелось в природу. Идти тихо, не сквозь сугробы, а по аллее, без сопротивления мирового материала, раскрывать глаза только на снежные виды, скользящие вниз и вползающие вверх, слушать редких собак и молчание статуй. Внутри него все замерло, и надо было заново становиться человеком. Людей попадалось неожиданно много. Они были везде и знали, что они люди, а вот Омский не мог бы с определенностью сказать этого о себе. В некоторых местах раздавался запах пищи. Блины и шашлык одинаково представлялись Омскому отвратительными, запахи догоняли и добивали. Он представил, что подносит ко рту бочковой кофе из пластикового стаканчика, неаппетитно мнущегося в пальцах, и его снова чуть не стошнило. Встречные женщины все как одна были непривлекательны, лица мужчин – топорны, дети не умиляли. Он медленно подвигался к известному месту, кругу, к которому собиралось множество дорожек и от которого столько же расходилось. Вот и он. По периметру стояли внушительные фигуры, точно собравшись на свой бронзовый педсовет. Все – в снежных шапках поверх венков. Полсферы, которую в левой руке держала Урания, тоже покрылось снегом. Правильно, север всегда сверху, там снег и холодно, – подумал Омский и тут же понял, что все это ерунда, это небесная сфера, и в ней холодно везде. Весь запас мировой энергии не в силах обогреть эту гребаную расширяющуюся вселенную, сделать ее хоть немного пригодной для жизни. И вот тут, чуть ли не в единственном оазисе, собрались бронзовые боги, чтобы решить участь, – допустим, его, Омского, или Малого, который вчера ругался с отцом, мелькал огненной башкой, курил, держал в руках руль, а сегодня лежит в морге – в то самое время, пока Омский, который в полтора раза его старше, еле слезает с унитаза, хамит его отцу и гуляет в парке. И вот участь Малого решена, его время иссякло, если не считать времени его тела, которому много чего еще предстоит, а Омский сейчас, по решению богов, воскреснет, чтобы пить, блевать, подтягиваться на турнике, произносить тосты, слушать байки, писать посредственные стихи, разглядывать в телескоп небо… Со временем вообще что-то не так. У Омского пропала уверенность в том, что еще позавчера он выпивал на башне со Звездочетом и пялился на Луну. Слова позавчера, вчера, завтра казались фонетической игрой, лишенной осмысленного содержания.

– Ну, кивай, что ли, – он вслух обратился к Урании, – все равно я жив.

Богиня отказывалась кивать. Но теперь в этом не было нужды: Омский понял, что продышался и может уходить к себе.

Утром, возвращаясь с зарядки, столкнулся на лестнице со Звездочетом.

– У нас несчастье, – сказал астроном.

– Как, еще кто-то…?

– Хуже.

– Школу закрыли?

– Украли телескоп, – и Звездочет обреченно зашарил в кармане, ища ключ.

Глава вторая

Каллиопа

Школа и праздник – это как земля и небо. Поэтому на праздничные дни и каникулы назначают, чтобы верх оставался верхом, а низ – низом. В эту истину Гуся верил свято, а в остальных сомневался. Но и дома праздника не вышло. Все каникулы стояла ругань, мать отчитывала отца за отсутствие амбиций и культурных интересов (мальчик воспринимал эти словосочетания как блоки, из которых выстраивалось все здание семейной нелюбви), низкооплачиваемую работу, тесную квартиру, глупость, старость и уродство. На двух последних пунктах она начинала плакать. Гуся даже думал, что вот бы папа умер, наступило бы счастье, но папа все не умирал, а только сидел, нахохлившись, на диване, включал и выключал телевизор, молчал, дергал отвисшие усы и скреб небритый подбородок. Потом куда-то уходил, а когда возвращался, от него пахло пивом и во влажных усах таяли частички пены.

Когда Гусю после праздников вернули в школу, он равнодушно выслушал новость про кражу телескопа. В башне и раньше происходило разное: как-то вынесли пару компьютеров, исчез старинный резной стул. Однажды из-под кровати выволокли залезшего переночевать бомжа. Навык жизни в городке сохранялся деревенский, двери не закрывались, считалось, что соседи не обворуют. Только в той части, где выстроили свои дворцы миллионеры, стояли заборы в два человеческих роста, а школа особенно не охранялась: кому нужно? Но вот оказывалось, что нужно, что тащат все, что можно продать. А телескоп, конечно, можно продать, штука недешевая.

Неровная земля за башней сползала к речушке, больше похожей на ручей. Гуся спустился к замерзшему ручью и посмотрел на другой берег. Там начиналось кладбище. Покойникам, наверно, телескоп понадобился, нас с той стороны рассматривать.

Он слышал, что некоторых детей за не очень понятно какие заслуги называли звездочками, и не то чтобы завидовал и тоже хотел услышать про себя, что он звездочка, но просто становилось противно от самого слова «звездочка». Что-то проступало гнусно-снисходительное в лицах взрослых, когда они это слово произносили. Он представил, как это слово выговаривает скрипучая Герда Семеновна, и его замутило. Что это я о звездочках? Гусе привиделась такая картина: он и его одноклассники несут на плечах тяжелый гроб с Гердой Семеновной, вступают на лед ручья, а мертвые с той стороны по очереди рассматривают их в телескоп. Лица мальчиков лучатся неведомой энергией, и покойники, оценивающе кивая друг другу, говорят: «Да, вот это настоящие звездочки!» Картина была такая живая, что Гуся даже вздрогнул. И пошел греться к себе в комнату.