Кентавры на мосту

– И что, прыгнул?

– Прыгнул. Он ведь как решил: если не прыгну, то, значит, как Иисус поступлю, а это нехорошо – с богом святостью равняться. Надо хоть в чем-то хуже быть, глупее, что ли, поддаться на уловку нечистого.

– Долго со скалы соскребали? – проявил интерес Фозанов.

– А он не разбился. За куст зацепился одеждой. Висит, значит, и Христа славит: поддержал-таки. Скалолазов вызывали, сняли его.

– А что с ним потом было? – спросила Жанна.

– Потом было. Может, будет еще, – и Господи выпил бокал залпом.

Разлили остатки. По окружности осиротевшего дна бутыли тянулся прерывистый красный след. Фозанов деловито долакивал ликер. Комиссар из каких-то таинственных запасников достал еще две бутылки красного, на этот раз уже обычных, человеческих размеров.

– А вот у меня был знакомый, который решил, что он волхв, —

– У него тоже чудесные способности обнаружились. До такой степени, что он создал секту своего имени и ушел в леса. Правда, недалеко, – Сансарыч усмехнулся. – Жил он с фанатиками, которые ему поклонялись, – их было человек двадцать, – в палатках, на карельских озерах, на перешейке. Придумал такое правило, что ночевать можно у одного озера только раз (интересно почему?). Кстати, знаете, сколько озер на перешейке? (Откуда?) Почти семьсот. Так что их должно было хватить года на два. Если государственные праздники пропускать.

– И они продержались два года?

– Ну да… Ловили рыбу, какая попадется, питались подножным кормом, а зимой он посылал за всем необходимым в ближайшие поселки, в Выборг, Зеленогорск, иногда и в Питер. Сам он из леса не выходил и только творил чудеса: то укажет, где клад лежит, то из проруби вытащит здоровую щуку чуть не голой рукой… Рассказывали, оборачивался белкой, чомгой, лососем. Обучал своих какому-то древнефинскому наречию, на нем и колдовал. На закате на берегу озера произносил заклинания, в священное безумие впадал…

Жена Сансарыча, наклонив голову, смотрела на него так, точно сама собиралась впасть в священное безумие.

– А что случилось, когда озера кончились? – ядовито спросил Комиссар.

– Исчез. Собрал у сектантов оставшиеся средства, обернулся журавлем и улетел на юг.

– А как же его фанатики?

– По-разному. Несколько человек сгинуло без вести, кто-то вернулся к нормальной жизни, а кто-то до сих пор лечится…

На этих словах вошла жена Комиссара, и ее заметили сразу: она была с очень перспективными сумками, из которых появились новые бутылки, в том числе водка, всерьез вдохновившая измученного ликером Фозанова. Разговор принял несколько беспорядочный оборот, но от артиста все-таки еще ждали выступления. И дождались. Говорить ему было трудно, но он поднялся и, как слепой, протянул руку вперед.

– Я заблудился, – сказал он. – Однажды. В театре.

Лицо его три-четыре раза поменялось, будто полыхнув неизвестно откуда взявшейся радугой.

– Иду на репети, – остановился, но продолжил, поднимая другую руку, – цию. Не через зал, из-за кулис… А там дико… нет, деко, – вновь остановка, – рация. Ширмы. Ширмы. Ширмы. Лабиринт из ширм. Выхожу…

Он двинулся к двери и действительно вышел. Сансарыч рассмеялся первым, остальные подхватили. Истории закончились, но вечер продолжался.

Фозанов ощупью добрался до квартиры, но до звонка не дотянулся, только поскребся в дверь. Ликер оказался коварным: золото и раньше редко кого до добра доводило. Сожительница артиста, лет на пятнадцать старше партнера, нравная хореографическая женщина, приняла его без комментариев. Провела, уложила. Спит Фозанов, пробираясь сквозь лабиринт, выходит к рампе, вокруг – огни, полон зал публики, да какой – вон Хозяин в первом ряду с Малым на коленях, вон скрипучая ведьма-литератор, вон главный режиссер со своей длинноногой сучкой-завлитом. Ждут от него басни. А он не выучил. Вообще не помнит ни одной басни. Даже название жанра забыл… То есть помнит само слово, но помнит и то, что его не помнит. В зал входит Крылов Иван Андреевич, тяжело так, с усилием проталкивается и растет, растет. Какая я тебе басня? Я башня! БАШНЯ! – кричит беззубо и, обрастая кирпичами и зубцами поверх лба, потрясает палкой.

Сансарыч с женой уходил трезвым. Он вообще приходил и уходил всегда трезвым. Уже когда засыпали, жена его спросила:

– А кто этот твой знакомый волхв? Я его знаю?

– Да и я его не знаю.

– Ты все придумал! А я поверила… – слабым, наивным голосом, который его так трогал, сказала она.

– Спи, – он улыбнулся одними усами и погладил ее по плечу.

У Комиссара веселье меж тем пылало тем болезненным, возбужденным огнем, который одолевается только усталостью. Господи затеял танцы. Танцевали Жанна и он. В итоге танец принял такое направление, что Господи показалось уместным хватать Жанну за грудь, а она, надо сказать, сопротивлялась, хотя и не слишком упорно. Во всяком случае, пляски не прекращала. Звездочет и Омский смотрели на эти танцевальные затеи без энтузиазма. Звездочет иногда хлопал в ладоши после особенно смелых па. Омский вообще не реагировал, рассматривая их как обязательную программу. Больше его беспокоило, можно ли при повышении градуса изменять красному цвету с белым. Но его личная измена красному стала уже фактом, мало того – зашла довольно далеко. Комиссар периодически вмешивался в общественные развлечения, дергая Господи за какую-нибудь деталь одежды или тела. Жена его, деловито напившись, пыталась отвлечь Комиссарово внимание на себя. Понимала, что никакой серьезной угрозы от Симпсона не исходит. Но просчиталась: беда пришла откуда не ждали. Господи вдруг пошатнулся и, сказав «Я сейчас», бодро двинулся в спальню. Когда Комиссар с женой прошли за ним, они увидели, что поперек их супружеской кровати лежит большое тело Симпсона. Он заснул не раздеваясь.

– Мать твою, – оценил ситуацию Комиссар.

Посидели еще какое-то время, но веселье явно надломилось. Господи не просыпался. Омский и Звездочет разошлись по своим квартирам, даже неуемная Жанна ушла домой. Там ее ждали две кошки, сын, дочь, муж и заначенные граммов двести коньяку во фляге, если никто из домашних их не обнаружил.

Звездочет понял, насколько устал, только обретя тапочки и войдя в свою гостиную. Идти дальше в комнаты не хотелось. Наверно, все спали. Он глянул на диван – тот был плотно занят игрушками трехлетней Асютки, подушки скинуты на пол. Асютка одна услышала, что он пришел, и выбежала встречать отца в ночной рубашке, босиком.

– Сю! – сказал Звездочет, слабея от нежности, – Сю!

Сю смотрела на него очень серьезно.

– Я лягу, Сю, – и он попытался убрать с дивана Мишку и Чичу.

– Ты что, они здесь спят! – возмутилась Сю.

– А я где буду спать?

– Спи на полу.

– Нет, это нехорошо.

– Тогда спи на диване, – Сю принялась стаскивать игрушки по одной и даже попыталась поднять большую диванную подушку. Когда освободилось достаточно места и Звездочет стал проваливаться в сон, Асютка растолкала его и спросила:

– Тебе игрушку дать? – и сунула ему в лицо куклу Сиси. Звездочет уткнулся в подол Сиси, заплакал и заснул, еще плача.

Комиссар с женой растолкали Симпсона. Тот дико огляделся и, не говоря ни слова, ушел в ночь.

Омский тем временем успел зажечь свет и раздеться. Потом автопилот выключился. Лежа на спине, литератор наблюдал, как описывает круги лампа, то ускоряя, то замедляя темп. Дальше не было ничего.

А после ничего было вот что. Ему стало сниться, что он проспал и его за это бьют кованым сапогом по голове. Омский прокинулся в нехорошем поту и огляделся, не понимая, на каком он свете. Лампа остановилась и горела ровно. За окном – темень. Левый висок болел невыносимо. Омскому вдруг стало неинтересно, который час. Срочно требовалась таблетка. Он совлек неверное тело с кровати, нашарил в тумбочке блистер, торопливо выковырял одну, нет, лучше две, кинул на язык, налил полстакана воды и попытался запить. И сразу понял, что его сейчас вырвет. Желудок не хотел принимать ни воды, ни таблеток. Поколебавшись (может, все-таки пройдет?), он сдался, по стенке дошел до туалета и наклонился над унитазом. То, что не успело дойти до кишечника, выходило красочными порциями. После третьего по счету водопада Омский почувствовал совсем другой позыв и обессиленно свалился на стульчак. Он не знал, сколько просидел в санузле. Мятеж в желудке ослаб. Основные военные действия перенеслись в висок. Там организм терпел сокрушительное поражение, мозг был готов капитулировать, но не знал, кому сдаваться. Омский встал и сделал несколько шагов, почти вышел из туалета в комнату, но тут второй фронт открыла тошнота. Пендырь, сдохну сейчас, – произнес он вслух. Не сдох, но его еще раз вывернуло. Выходила не пища и не это блядское красное, а слизь неизвестного происхождения. Следующая попытка оторваться от унитаза и лечь удалась, но объявился новый враг: крупная дрожь. Не жалкая похмельная дрожь, когда только кисти начинают жить своей, ненужной хозяину жизнью, а судорожный озноб, когда трясется все: дергается голова, стучат зубы, ходуном ходят плечи, не находят места локти, заплетаются ребра, рвется дыхание, а кожу тошнит холодным потом. Проходили часы. Периодически приходилось вставать и плестись в туалет – отдавать лишнюю слизь, которая, собираясь где-то внутри клубками, подступала к горлу. Последним аккордом в этой опере рвоты стала желчь. Рот наполнился горечью, и Омский выдавил из себя несколько рыхлых бледно-зеленых комков какой-то невозможной мерзости. Потом наступило относительное успокоение: он забылся. И когда очнулся снова, понял, что выжил. Вражеские части в височной области еще действовали, но не так гибельно. Вдобавок новая пара таблеток проскочила по пищеводу без всякого сопротивления. Через полчаса остались только отдельные следы гражданской войны – сухость во рту, легкий звон в ушах и общая слабость. Теперь он мог встать и идти на работу. Сверка со временем сызнова бросила его в пот, теперь горячий. Совещание шло уже час, да при нынешнем его состоянии не меньше часа ушло бы на приведение себя хоть в какой-то вид.