Моя тюрчанка

И еще – во мне поднималась острая неприязнь к среднестатистическому расейскому обывателю. По утрам он пьет чай с плюшками в компании своих круглолицых деток и дородной жены. Днем, за непыльной работой в офисе, балуется кофе-эспрессо и сэндвичем с ветчиной. Вечером, развалившись в кресле, сосет из бутылки пиво под любимый сериал про ментов и бандюг. И ничего не желает знать о страданиях своих братьев по разуму – трудовых мигрантов.

Для нарастившего жирок обывателя – «таджик» означает «мусорщик», а «тюрок» – чернорабочий. Обыватель называет приезжих «чурками» и шипит, как змея: «Понаехали тут!». Ему невдомек, какие муки и пытки терпят мигранты в тех же «специальных медицинских учреждениях», да и в полицейских участках. А если и прослышит что-то об этом, только улыбнется лоснящимися, вымазанными в жареной свинине или говядине, губами: мол, поделом этим «нерусям». Мне даже стыдно становилось, что я тоже расеянин – соотечественник фашиствующего обывателя.

Я хотел стать огромным и сильным, как боевой слон, как богатырь Рустам из «Шахнаме» – чтобы защитить Ширин от всего мира. От обывательских косых взглядов. От миграционной полиции. От мошенников вроде Бахрома. От садистов-докторов из «спецмедучреждений». Но сейчас моя милая металась в жару на постели, а я почти ничего не мог сделать. Даже пригласить врача…

Болезнь Ширин затянулась почти до середины января.

Я вился угрем, стараясь хоть как-то помочь любимой. На остатки пенсии я купил таблетки, сбивающие температуру, сироп от кашля, да еще баночку меда. Я не знал, правильные ли лекарства посоветовал мне аптечный фармацевт. Он не доктор, и девочку мою не осматривал. Усердно потчуя свою звездочку таблетками, сиропом и медовым чаем, я надеялся больше на то, что моя милая выберется из черного омута болезни за счет силы молодости.

Ширин не поднималась с постели – разве только дойти до уборной. Но и тогда опиралась на мой локоть, чтобы не растянуться на полу; самый маленький шажок давался моей девочке с трудом. Любимая точно горела в адском костре. Касаясь ее лба, я боялся обжечься. Но иногда ее бросало, наоборот, в лютый холод. Тогда она стучала зубами, а все тело покрывалось «гусиной кожей». Я быстро накрывал любимую еще двумя ватными одеялами, под которые моя девочка ныряла с головой. Да спешил подать горячего чаю с медом. Я был для Ширин самой преданной в мире сиделкой. Ловил каждый стон, каждый вздох, малейшее движение своей милой. Казалось: я сосчитал бы, сколько раз за минуту она моргнет. Я позволял себе ненадолго расслабиться, только когда милая забывалась Сам я почти не спал. От недосыпа у меня болели и чесались глаза, пухла голова. Но что это значило рядом с мучениями любимой, за которыми я наблюдал беспомощным зрителем?..

Стряпня теперь была на мне. В холодильнике осталось не так много продуктов – а на то, чтобы закупиться в супермаркете, не было денег. Так что наше меню свелось к нескольким простым кушаньям, тем паче, что и повар из меня был так себе. Гречка с консервами «мясо цыпленка». Рис с зеленью. Куриный бульон. Не как в ресторане, конечно. И даже не как в университетской столовой. Но кушать можно, не отравишься.

Но мне стоило нескольких мотков нервов покормить свою девочку. Она и здоровая-то ела меньше воробушка, а теперь болезнь напрочь лишила милую аппетита. Ширин капризничала и упиралась, хуже ребенка. А я – на зависть всем добрым настойчивым мамашам – уговаривал:

– Ну съешь хотя бы еще пол-ложки!..

И так-то худышка, от болезни моя девочка сделалась тоньше спички. Выпирающие ребра точно просвечивали сквозь кожу. С нежного личика сошел румянец. Губы стали сухими, как бы обветренными. Ширин была будто тень, тающая под рассветным лучом.

Глядя на изможденную, бледную, как призрак, любимую – я возвращался мыслями к тому треклятому вечеру, когда мы, под хлопьями снега, топтались возле непонятного, запертого на подвесной замок, строения, и, как чуда, ждали звонка Бахрома. Это тогда Ширин промочила ноги. Продырявившаяся подошва, два или три часа стояния на морозе – отсюда и выросла болезнь. Справится ли моя милая с недугом без вмешательства врача?.. Иногда она выглядела так плохо – что я всерьез опасался за ее жизнь. Сердце у меня замирало от тревоги. Любимая была, как слабое маленькое деревце, на котором почти не осталось цветов и листьев.

А Бахром тогда так и не прислал сообщение, не позвонил. Не вышел он на связь и позднее. Сколько суток я провел, сидя в ногах моей то задыхающейся от жара, то трясущейся от озноба девочки – а от Бахрома не было ни ответа, ни привета. Как будто у блистательного господина Мансурова память была коротка на клиентов – или мозги протухли от преждевременного склероза.

Зато я не забывал о Бахроме. Воображение рисовало мне его бровастую лощеную физиономию – и кровь в моих жилах начинала кипеть и пузыриться от ярости. С каким удовольствием я услышал бы, как хрустит под моими пальцами горло нашего обидчика.

Не оставалось и крупицы сомнений: Мансуров – жулик. Он и не собирался помогать нам с поисками работы. Уплаченные ему деньги мы все равно что спустили в канализацию. Да что там деньги?!.. Бахром, как дракон, сожрал немалую долю другого нашего ценного ресурса – времени. Ширин, быть может, давно бы трудоустроилась, не доверься мы вонючему мошеннику с сигарой во рту, любителю черепах и крокодилов.

Но и это еще не все. Если бы, украв наши деньги, Бахром сразу исчез, я бы не пыхтел сейчас от такой запредельной ненависти. А просто попинал бы стены, да сделал бы зарубку в мозгу: не плати кадровому агентству наперед. Но Бахром не только выудил у нас из карманов кровные червонцы. А еще жестоко поиздевался над нами. Вот интересно: что он чувствовал и думал, посылая нас на ночь глядя к черту на рога, на Лиственную улицу?.. Наверное, наслаждался своей ролью мелкого божка, который властен помучить хотя бы двоих несчастных смертных.

Пока мы утрамбовывали подошвами снег вокруг бревенчатого куба, Мансуров якобы парился, как в сауне, на совещании с партнерами. Ложь, ложь!.. Мне живо представлялось: развалясь в кресле, Бахром дымит сигарой и, не спеша, наливает себе в хрустальный бокал приятно журчащее розовое винцо. Урод сказочно доволен: мол, пока я балуюсь элитным алкоголем в теплом кабинете – два дурака мокнут под обильным снегом, бессмысленно пялясь на тяжелый подвесной замок.

Да, это из-за Бахрома мы притащились на проклятую Лиственную улицу. Из-за Бахрома, упершись коленями в асфальт, надрывно плакала Ширин. И получается, что не только из-за дырки в ботинке, но – косвенно – и из-за Бахрома моя девочка промочила ноги и заболела.

Меня переполнял неутоленный гнев, от которого я рисковал взорваться, как паровой котел. Если б Бахром обчистил меня, как гуся ощипал, в темном переулке и напоследок харкнул мне в лицо, я утерся бы и пошел домой. Но пострадал не столько я – сколько моя любимая девушка. Такого я снести не мог!.. Я бесился, как тигрица, которая через решетку зоопарковой клетки видит своего детеныша в грубых человеческих руках. Бахром не должен остаться безнаказанным!..

Мое разгоряченное воображение, одну за одной, выдавало мне замысловатые картины мщения. Я подстерегал господина Мансурова в подворотне – и разбирался с пройдохой «по-мужски», лупил поверженного супостата ногами. То обливал бензином и поджигал авто своего врага. Или, хотя бы, метко брошенным камнем разбивал окно офиса Бахрома. Но остатки разума подсказывали мне: все эти дерзкие планы – пустое ребячество. Будь мы завернутые в звериные шкуры пещерные люди, я бы сразился с Бахромом на суковатых дубинках. Живи во времена Пушкина – вызвал бы стреляться на дуэли. Но свое пламенное желание поквитаться с негодяем приходилось втиснуть в рамки законов и приличий постиндустриальной цивилизации. Более или менее остудив голову – я решил, что надо все-таки заявить на мсье Мансурова в полицию. А заодно настрочить иск в суд.

Тут требовалось участие Ширин. Ведь именно ей Бахром обязывался помочь с поиском работы. Моя девочка – пострадавшая сторона. А я – только группа моральной поддержки в одном лице, к тому же недееспособный. Обращения в полицию и суд должны быть подписаны моей милой.