Пантократор

Ему нравилось привычное однообразие во всем, что его окружало. Стены кремлевского кабинета были облицованы панелями светлого дуба, поэтому он велел так же отделать и эти комнаты – и спальню, и соседнюю, большую, где обычно работал до двух-трех часов ночи, разложив привезенные с собой бумаги на одном конце длинного стола. На другом конце экономка обычно накрывала к ужину, так было удобно – просто перейти с одного стула на другой. Письменного стола здесь не держал, достаточно просиживал за ним там, в Кремле.

Сейчас он лежал, слушал мертвую тишину в доме и с досадой думал о том, что заснуть удастся не скоро. Следовало бы принять снотворное, но он не любил лекарств, испытывал тайное к ним недоверие. Мало ли что могут подсунуть – каждую таблетку не проверишь. Ничего, бессонница сегодня в порядке вещей, все-таки день был знаменательный… Исторический, можно сказать, день.

Последнее время этих исторических дней было много. День, когда его войска ворвались в Берлин. И день, когда застрелился бесноватый господин Гитлер. И день капитуляции, наконец! Но все-таки сегодняшний – день Парада Победы – был совсем особенным. Словно поставили точку, подвели итоговую черту…

Он прикрыл глаза и снова увидел груду мокнущих под дождем знамен, услышал мрачный, глухой рокот барабанов. Давно отвыкший от обычных человеческих чувств, он все же испытал сегодня большое волнение, глядя на брошенные к его ногам штандарты вражеских полков, не так давно победно прореявшие над всей Европой. Даже тогда, девятого мая, когда на его стол положили доставленный из Берлина акт безоговорочной капитуляции, – даже тогда, брезгливо разглядывая колючие подписи битых фашистских вояк, не испытал он такого волнения, как сегодня.

Но странно: в этом волнении не было радости. Злорадство, – пожалуй; немножко мелкое, немножко недостойное его злорадство. Он должен был бы оказаться выше этого, должен был бы испытывать совсем другое – спокойную гордость победителя, удовлетворение, наконец, просто радость. В том-то и беда, однако, что он давно уже не мог испытывать ни радости, ни гордости, ни удовлетворения. Разучился? Да, наверное, разучился.

И, наверное, это закономерно, иначе просто не могло быть. Пресыщение достигнутым, вот как это называется. А достиг он многого. Еще ни один властитель за всю обозримую историю человечества не достигал столького в политическом плане. Создатели великих империй прошлого, как правило, слабо разбирались в политике, хотя политика как наука существовала уже при фараонах, и основные ее принципы были уже тогда понятны и доступны кому угодно. Принципы были известны, но не применялись с должной последовательностью, вот почему все эти «великие» империи и развалились с такой легкостью, с какой возникали. Единственным толковым правителем мог бы стать Макиавелли – но, как говорится, бодливой корове Бог рогов не дал…

В русской истории и подавно не было по-настоящему великих правителей. Он приказал объявить таковыми Ивана Грозного и Петра, но только из политических соображений. Не потому, что действительно считал их великими. Какие там «великие»! Один – просто садист, бесноватый, подстать господину Гитлеру. У другого хватало энергии, но не хватало ума, способности предвидеть последствия сделанного. После одного – смутное время, гольштинский бардак – после другого; хороши правители, ничего не скажешь. Строили, забыв про фундамент.

Пожалуй, неглупым человеком был Ленин. Хотя его заслуги в целом сильно преувеличены, и здесь когда-нибудь придется внести ясность, восстановить историческую истину. Глубоко заблуждаются некоторые товарищи, полагая, будто Ленин свалил империю Романовых, осуществил великую революцию. Империя упала сама – сгнила и упала, точно перезрелый плод инжира, а революции в России вообще не было. Что такое революция? Это когда народ восстает и силой захватывает власть. Но в семнадцатом году власть в России вовсе не надо было захватывать силой, власть валялась на земле, в грязи. Пожалуйста, подходи любой, бери! Сперва подобрал болтливый господин Керенский, а потом эту бесхозную власть забрали мы – когда господин Керенский наигрался в демократию. Так что, если уж быть исторически точным, Ленин свалил не Романовых. Ленин свалил разных там гучковых-милюковых, это все-таки немножко другое дело. Немножко другой масштаб.

…Почему это он вдруг вспомнил сегодня Ленина? Обычно избегал думать о человеке, не желавшем видеть его на посту генерального секретаря партии, и не любил, когда вспоминали другие – в его присутствии. Почему же сегодня… а, да, – думал о правителях прошлого. Нет, настоящих не было. Первым, всерьез достойным этого определения, – истинным правителем, Правителем с большой буквы, – стал он сам. Он осознал это давно, и понимание своей роли не наполняло его гордостью и не давало радости; объективно и хладнокровно сознавал он себя тем, кем был: величайшим Правителем в истории человечества, первым, сумевшим воплотить в жизнь идею абсолютной, ничем не ограниченной Власти. Но что это ему дало?

Когда-то – очень, очень давно, – он мечтал о власти. Сгорал от этой мечты. Так юноша, еще не познавший женщины, мечтает о первом обладании – но первое обладание женщиной всегда разочаровывает. И умного человека не может не разочаровать обладание властью. К сожалению, поздно это понимаешь. Слишком поздно.

Проклятье, так сегодня и не заснуть… Он сбросил ноги на пол, сел, нашаривая ступней чувяки. Протянув руку, безошибочно нашел кнопку выключателя на ночном столике – был уже второй час. Вышел в соседнюю комнату, включил свет и там. Хотелось пить, он взял с буфета прикрытый бумажкой стеклянный кувшин с холодным отваром каких-то ягод и трав, приготовляемым экономкой, и жадно напился прямо через край. Поставил кувшин на место, аккуратно прикрыл той же бумажкой и прошелся по комнате, беззвучно ступая по толстому ковру. Хорошие ковры были единственным видом роскоши, не вызывавшим в нем раздражения. Прохаживаясь, рассеянно посматривал на вырезанные из «Огонька» цветные репродукции, тут и там прикрепленные кнопками к панелям. Картинами он никогда не интересовался, к живописи был равнодушен, но понравившиеся репродукции иногда собственноручно вырезал и вешал на стену. Просто так – без стекла, без рамки.

Задержавшись возле широкого окна, он отвел в сторону белую шелковую, присобранную фестонами штору – такую же, какие висели в его кремлевском кабинете. За толстым зеркальным стеклом было темно и тихо, дождь перестал, электрическое зарево на востоке совсем потускнело и едва угадывалось над черными кронами яблонь. Москва давно спала – «Четвертый Рим», столица великой большевистской империи, отпраздновавшая сегодня его триумф. Пока только военный, не все сразу…

Потом – не скоро – будет и политический. Не скоро, но это от него не уйдет, теперь уже можно быть уверенным. Он сам главного своего триумфа (надо надеяться!) не увидит, тем более приятно сознавать, что успех главного дела жизни обеспечен. Достигнутая власть, конечно, в чем-то неизбежно разочаровывает, не дает всего, что когда-то от нее ожидал; однако не стоит впадать и в другую крайность. Если власть дает возможность осуществить все, что было задумано, это уже немало. Так что жаловаться ему грех. Того, что сумел осуществить он, не удавалось осуществить еще никому.

Ни один правитель до него не мог создать государственную систему, полностью застрахованную от внутренних потрясений. Таких систем просто не было. Никогда и нигде. Правителей, державших подданных в железной узде, история знает множество; любая власть спокон веку стремилась к тому, чтобы укрепиться, отсюда и жестокие правители. Сколько угодно было жестоких. Многие из них рано или поздно теряли власть, оказавшись недостаточно сильными, но были и сумевшие удержать власть до конца. И все-таки ни один из них не мог считать себя полностью застрахованным от разного рода осложнений внутриполитического порядка.

Мало быть жестоким правителем, это любой дурак сумеет. Чтобы чувствовать себя в безопасности – в полной, стопроцентно гарантированной безопасности – надо быть еще и умным правителем.