Цунами

Александр Гофштейн

Цунами

Предисловие

Где-то двадцать пять лет тому назад я прочёл роман-предостережение Робера Мёрля «Мальвиль». Это было первое в моей жизни произведение, написанное в таком жанре. Решившись на написание книги, которая сейчас находится у вас в руках, я не имел в мыслях подглядывание в конспект Мёрля. Профессия спасателя и образование инженера-химика позволили мне окинуть окружающее встревоженным взглядом и попытаться отразить этот взгляд на бумаге.

Героев романа не нужно было выдумывать. Все они списаны с моих друзей и знакомых, только чуть-чуть видоизменены по авторскому праву. И в основе книги в большинстве своём лежат реальные события, о которых вы в своё время могли прочесть в газетах и журналах.

Состряпать нечто, используя ножницы и клей, тоже не входило в мои намерения. Это было бы, во-первых, неуважением к вам, во-вторых, неуважением к себе, так как цель книги не самовыражение, а призыв к бдительности. Ради себя, ради своих детей, ради всех нас, живущих.

Роман-предостережение, видимо, представился мне наиболее приемлемой формой для изложения мыслей.

Без цинизма, как у репортёра, без витиеватости, как у мистика, и без полного отрыва от грешной земли, как у фантаста.

Если я и позволил себе в тексте некоторые вольности, то, надеюсь, они оправданы жанром.

В сё-таки не зря я прочёл Робера Мёрля в своё время! Не я, а он придумал спасительные литературные доспехи. И если вы решите, что после прочтения этой книги вам самое время впасть в безудержный пессимизм, то, пожалуйста, не впадайте! Это прежде всего роман. А предостережение – уже потом. Для тех, кто доберётся до последней страницы, свет в конце тоннеля не померкнет.

Часть первая

Знающие не говорят, говорящие не знают.

Глава 1

Если верить Атласу автомобильных дорог, от Москвы до Ростова-на-Дону 1055 километров. В пересчёте на среднюю скорость это шестьдесят километров в час (быстрее вряд ли получится), выходит семнадцать с половиной – восемнадцать часов. Выдержу. В Ростове меня должны встретить. Без сомнения, организуют и ночлег, и пищу телесную. Поэтому никаких переживаний по поводу долгого сидения за рулём.

На деревьях дрожат от осеннего ветра самые стойкие из листьев. Их коричневые собратья уже больше месяца устилают откосы кюветов. По обочинам шоссе в свете фар замелькали яркие карминные пятна: клён приречный. Успел заметить на указателе: Ломово. В убогой деревне, с просевшими от бесконечных дождей домишками, нашлась толковая голова и добрые руки. Кюветы аккуратно обсажены клёнами. Позже всех расстаются с деревом листья удивительной красоты – на радость уставшим водителям, назло холодам и слякоти. Мой друг Лёнька Горбань, фанат древней японской поэзии хокку, увлёк меня тонкой лирикой трёхстиший:

Это Сико. Семнадцатый век. Написано вроде бы сегодня.

В машине тепло. Приёмник тихо воркует знакомым голосом диктора «Русского радио». Вслушиваться нет желания. События последних дней не выходят из головы.

Около месяца назад шеф возвратился с очередного совещания где-то на самом верху. По тому, как он засопел на секретаршу, как сунул в нишу стенного шкафа папку с бумагами, стало очевидно, что совещание было неприятным и сулит невзгоды. Это сотрудники нашего отдела научились вычислять с абсолютной точностью. Подобных эпизодов за последние годы наблюдалось четыре. Имеющий глаза да увидит! Четыре раза отдел реорганизовывали, оптимизировали, расширяли и снова реорганизовывали. Лёня Горбань дважды пополнял армию безработных и дважды возносился до должности зама. Ивана Михайловича – деревенского самородка – дважды волокли из его пенсионной глухомани и дважды увозили на «Вольво» шефа в ту же глухомань вместе с коричневым пледом, термосом и электроплиткой. Профессор Шепелев имел неприятности в своём университете за брошенных на произвол судьбы студентов и пропущенные лекционные часы. А через год тот же Шепелев, будто бы и не битый университетским начальством, восседал в почётном президиуме, томно обмахиваясь картонкой с золотыми вензелями – дипломом лауреата более чем престижной премии.

Что и говорить, многообещающее сопенье шефа воспринято было с насторожённостью, поскольку имело характер более со знаком минус, нежели плюс.

Через полтора часа напряжённого ожидания в отдел просочилась информация, что шеф зашевелился в кабинете. Потом потребовал у Жанны Семёновны – секретаря – чашку кофе и, в качестве приложения к кофе, Лёньку Горбаня. Горбань протиснулся в кабинет начальства. И на перистом растении, талисмане отдела, повисла неизвестность. Талисман являл собой добычу Ивана Михайловича после ратного похода на родственный академический институт. Коллеги откупились этим самым циперусом, прямым родственником нильского папируса. С той поры он и рос в стеклянном кристаллизаторе, в болотистой жиже, разведённой по египетской рецептуре.

Горбань выплыл из кабинета определённо встревоженный и, отмахнувшись от вопросительных взглядов, аллюром три креста ускакал в неизвестном направлении. День закончился ничем. Шеф снова затаился в кабинете. Жанна Семёновна отмыла тысяча первую чашку от кофейной гущи и ушла, позвякивая в сумке ключами от сейфа. Отдел разошёлся по домам без комментариев.

Неделя прошла в хлопотах по заключению хоздоговора с заводом, который желал в нашу – почти гиблую – пору освоить новую технологию синтеза, но не был уверен, что не отравит всё на семь вёрст вокруг. Разработчики технологии клялись, что проект чист как родниковая вода. Но ушлый директор завода решил раскошелиться на независимую экспертизу. Тем умножил число оптимистов среди сотрудников нашего отдела и навеял некоторое уныние на лица авторов проекта. Увы, давно закончились времена, когда наш ВПК, сидя на сале, сало ел и салом же заедал. Деньги пришлось учиться зарабатывать самим, не брезгуя окунать руки в мутные воды отечественного бизнеса.

Многозначительное сопенье шефа не то чтобы совсем забылось, но как-то отошло на второй план. И неделю отдел прожил в достаточно бодром ритме, без оглядки на дверь, обитую красно-коричневой кожей.

Однако основания для опасений имелись. Горбань появлялся эпизодически, как апрельское солнышко. Нырял в кабинет к шефу и что-то там длительно обсуждал. Перекуривая на лестничной площадке с такими же, как и он, заядлыми курильщиками, ничем не делился, кроме сигарет, и излучал дружелюбие.

Административный гром грянул во вторник. Шеф выплыл из кабинета, взгромоздился на кресло Горбаня, снял очки и долго тёр глаза указательными пальцами.

– Итак, уважаемые коллеги, 17 апреля нынешнего года из СМИ вы имели возможность узнать об аварии на Волжском нефтеперерабатывающем заводе, в результате которой отравились дети. Что-то, помнится, около пятидесяти человек. К счастью, без летальных исходов. Собственно авария – выброс сероводорода из технологического контура. Событие, незначительное в масштабах крупного производства. Но из-за токсичности сероводорода, о которой никто толком не подозревал, исключая нас с вами, оно неожиданно получило социальный резонанс.

– Имею основания предположить, – продолжил он после томительной паузы, – что мы находимся на пороге весьма неприятных событий… Иван Михайлович, голубчик, напомните, пожалуйста, коллективу о Южношахтинском прецеденте в семьдесят третьем.

Иван Михайлович с трудом оторвался от свежего номера «Плейбоя» и вопросительно, поверх очков, взглянул на шефа. Тот отрешённо смотрел куда-то в сторону, из чего следовало, что вопрос адресован не одному Ивану Михайловичу, а всему отделу, и носит откровенный характер разведки боем. Термин «голубчик» применительно к Ивану Михайловичу, ровеснику шефа, был не совсем правомочен, но ввиду загадочности преамбулы стоило сим временно пренебречь.