Выбор Пути

Тут и будильник меня разбудил. Пора пить нарзан. Полстаканчика. А боржома я в Москве не нашел. Он, конечно, где-то есть, да искать недосуг.

Авторское отступление

Всё время существования советского государства шахматы были в чести и у населения, и у власти. Быть может и потому, что успехи советских шахматистов на международной арене были несомненны, свидетельствуя тем самым о том, что советская власть раскрепощает умственные способности трудящихся. Играть в шахматы начинали со школы — проводились турниры «Белая Ладья», с отбором на межшкольные, межрайонные, областные, а там и всесоюзные соревнования.

На заводах, в НИИ, в колхозах и совхозах тоже были свои чемпионаты.

Центральные газеты имели шахматные уголки и регулярно проводили конкурсы решения задач, по результатам которых присваивали разряды — четвертый, третий, а иногда и второй.

Шахматные турниры всесоюзного значения, и, тем более, матчи на первенство мира, собирали огромные залы, а для сотен и тысяч тех, кому не хватило билетика, выносили на улицы демонстрационные доски, ход за ходом передавая течение партии. Новости по радио и телевидению заканчивались сводками из турнирного зала, по центральным радиоканалам шли репортажи Якова Дамского, большого знатока и популяризатора шахмат. Быть шахматистом было почетно, мастером — заманчиво, а гроссмейстером — престижно и денежно. Плюс возможность поездок на зарубежные турниры: заграница для многих советских людей была практически недоступна, а тут — на край света, да ещё за казенные деньги…

Пауль Керес был выдающимся шахматистом, со второй половины тридцатых и до начала шестидесятых входил в круг возможных претендентов на шахматный престол. Затем его результаты поблекли, в силу возраста, болезней, а пуще — появления нового поколения шахматистов.

В нашей реальности его включили в число участников Чемпионата СССР, он разделил девятое — двенадцатое место при восемнадцати участниках, выиграв одну партию, проиграв две, а остальные сведя в ничью.

Керес лояльно относился к гитлеровскому режиму: еще в предвоенные годы он, в составе сборной Эстонии, принял — и очень успешно — участие в шахматной Экстра-Олимпиаде 1936 года в Мюнхене, которую ведущие гроссмейстеры бойкотировали. После вхождения Эстонии в СССР играл и в «абсолютном» чемпионате 1941 года, а после захвата Эстонии гитлеровцами — в многочисленных турнирах и чемпионатах на территории Третьего Рейха и его союзников. Кстати, в те же годы с благоволения гитлеровцев, проводился и чемпионат Эстонии, который Керес, разумеется, выиграл. Гитлеровцы в целом благожелательно относились к гроссмейстеру и неоднократно предлагали перебраться в Рейх. Достоверно известно, что в конце войны Керес с семьей планировали бежать в Швецию, и лишь стремительное наступление Советских войск этому помешало.

Когда Эстония вернулась в семью братских народов, Керес, после некоторого периода проверок, вновь вошел в шахматную элиту, Обвинения в коллаборационизме были забыты, и он представлял Советский Союз на многих международных соревнованиях.

Керес — гордость современной Эстонии, до перехода на Евро украшал собой банкноту номиналом в пять крон.

Глава 3

2 октября 1973 года, вторник

ГАДКИЙ ЧИЖОНОК

У доски объявлений для участников турнира стояли двое любопытных. Я и Антон.

Из нового на доске была карикатурка: лев с пышной гривой держит в зубах дохлую птичку. При известной фантазии во льве можно было распознать Бориса Спасского, а в птичке — меня.

И подпись: «Берегись, гадкий чижонок!»

— Мне нравится, — сказал я.

Антон было потянулся сорвать рисунок, но я остановил:

— Это дружеский шарж. Свидетельство о растущей популярности. Пусть.

— Спасский Кереса очень уважает. И обещал показать тебе, что такое настоящие шахматы.

— Это благородно, — согласился я. — Пусть показывает.

И мы прошли в гостиничное кафе.

Питание есть важный этап подготовки к игре. Антон-то мог есть, что хотел, а я — что полезно для шахматиста.

Из полезного я выбрал капустный салат и творожный сырок с изюмом. Салат — это витамины и немного углеводов, а сырок — белки, жиры и опять немного углеводов. На глазок — двести больших калорий в сумме. То, что и нужно в девять утра.

Что такое «готовиться к игре»? Лихорадочно вспоминать дебюты? Вспоминать дебюты конкретного противника? Искать в них огрехи? Всё это нужно делать перед турниром. Начать за месяц, кончить за неделю. А потом отдыхать, держа порох сухим. Глупо тренироваться в беге на марафонскую дистанцию гладиатору перед боем. Гладиатор должен быть свеж и полон сил, а после марафона он просто находка для врага.

Вот я и запасался силой и свежестью. Сила в движении!

И мы двинулись. Вдоль по Тверской-Ямской. Пройдя две тысячи шагов, уселись в такси и поехали в Третьяковскую Галерею. Провинциалы, что с нас взять. Музеи, выставки, театры — это для таких, как мы. Неприкаянных. Москвичи-то работают.

А нам что делать? Тур начинается в шестнадцать, заканчивается в двадцать один. В девять вечера. Выйдешь на улицу, а дальше куда? Не Лас-Вегас, поди. В театрах последнее действие, пока доедешь — к театральному разъезду как раз и поспеешь. То же самое с концертами, цирком, даже в киношку на последний сеанс не факт, что успеешь. Да ведь нужно и поесть, после пятичасовой схватки организм требует пропитания. Москвич едет себе домой, где ждёт жена, или, если молод, мама. С парными тефтельками и простоквашей. А приезжий — в ресторан, куда ж ещё. Сто граммов водочки — снять напряжение. Еще сто граммов — поднять настроение. Настроение-то поднимается, а тонкие связи между участками коры головного мозга нарушаются, прежде всего кратковременные. То есть задеваются память и способность мыслить логически. И вся подготовка — ку-ку. Потому во время матча пить нельзя. И перед. И после. Подтверждение тому — поединок Алехина с Эйве, когда пьющий Алехин потерял шахматную корону.

Об этом, и о другом говорил мне Антон, видимо, считая, что без его наставлений я безотлагательно побегу пьянствовать.

Но тут мы приехали.

Людей в Третьяковке по раннему времени и буднему дню немного. Приезжие, а еще школьные экскурсии. Я прошёл к картине дня — сегодня это будет «Завтрак аристократа» Федотова, сел, а Антона попросил часок погулять, прицепиться к школьникам и составить общее впечатление о галерее.

Картина невелика, но ведь не в квадратных метрах дело.

Вникаю.

Тысяча восемьсот сорок восьмой год. Я, Михаил Чижик студент Московского университета, сижу дома, скучаю, читаю «Учителя фехтования» господина Дюма. Третьего дня переел устриц — то ли несвежие попались, то ли организм их не принимает, и теперь не рискую выйти из дома. Доктор, немец Шпехтель, прописал полный, совершенный голод, только по стакану чаю три раза в день, и потому в доме ничего нет, а слуга мой, Дениска, ушел есть в кухмистерскую — чтобы не раздражать меня видом еды.

А я достал из буфета кусок хлеба, и жую. Слаб человек. Ну, хочется. И чувствую, вреда не будет.

А тут и доктор пришел навестить. Неловко, что я его рекомендациями пренебрегаю. Потому я хлеб книгой и прикрыл. И норовлю прожевать поскорее, но не получается. Ну, не беда, я непрожеванное-то выплюнул, а Жижка, мой славный пудель, ап — и съел.

— Тшего ето он ест, фаш слафный путель?

— Хлеб, Христофор Иванович. Хлеб любит.

— Его хлепом не корми, та.

Христофор Иванович посмотрел мой язык, оттянул веки, помял живот и прописал грабер-суп.

— Теперь можно, та.

Тут и Дениска воротился, я его обратно в кухмистерскую послал. За супом барину. То есть мне.

Доктор Шпрехтель, получив зеленушку, откланялся, а я вернулся к чтению Дюма. Занятно, шельма, пишет!

От «Учителя фехтования» меня отвлек Антон. Назначенный час прошёл, и он топтался рядом, легким покашливанием пытаясь привлечь внимание. А то я сижу, как завороженный, уставился в картину, и едва дышу.