Зимний Мальчик

Оно, конечно, первый разряд тоже здорово, особенно для тех, кто слаще морковки ничего не видел. Но я-то видел.

Вот папенька — лирический тенор, дипломант всесоюзных конкурсов, ведущий солист нашего театра. Это не первый разряд, это мастер, и крепкий мастер. А вот маменька, сопрано, лауреат международных конкурсов. Её позвали в Большой театр, и там она стала исполнять ведущие партии. Это уже гроссмейстер из лучших. А папеньку в Большой не позвали. У них своих мастеров довольно. Нет, на третьи роли его бы взяли, теперь-то, когда маменька закрепилась в звёздах, даже на вторые, но папеньке нужно блистать, а не петь «кушать подано».

А я… Когда, ещё в детстве, родители жили вместе, я тоже мечтал стать певцом. Родители поощряли, учили. Я допелся опять же до своего предела — и не шагу вперед. Ну да, пять октав и даже больше, это потому, что в детстве подражал и папеньке, и маменьке, но голос-то камерный. Да и тот — по первому разряду. Лауреат городского конкурса юных талантов. А на всероссийском оказался во втором эшелоне. Каково среднему перворазряднику среди кандидатов в мастера? А среди мастеров и вообще без шансов. Поражения и редкие ничьи.

Видно, и врач из меня получится перворазрядный, если очень постараюсь. А мастером мне не стать. Знаю наверное. Откуда?

Конечно, лечить людей по первому разряду очень даже неплохо, стыдиться нечего. Но я-то хочу большего. А чего именно? Спасти мир? Открыть противотанковую мазь, таблетки от голода, лазарь-вакцину? Не получится.

А попытаться стоит, сказал внутренний голос. Внятно сказал. Вакцину, не вакцину, а побороться за будущее нужно. За собственное будущее в частности, и за будущее всего человечества в целом.

Нет, всё-таки я переутомился. Год интенсивной учебы, облом с медалью, вступительные экзамены — нагрузка немалая, вот и зазвучали внутренние голоса.

Подошла Бочарова с эскортом: мать, старший брат и тётя Нинель. Врачебная династия, дедушка Бочаров ещё на гражданской войне врачевал больных и раненых. Дизентерия, тиф, сифилис и прочие поветрия хотели разбить Красную Армию, ан — не вышло! Это и написал в своих воспоминаниях Еремей Евграфович Бочаров. Есть у меня эта книга, старая, довоенная.

Я подошел к потомственным врачам.

— Добрый день!

— Добрый, добрый. Тебе чего, Чижик? — Бочарова с досадой смотрела на меня. Ну да, у неё впереди экзамен, а я отвлекаю.

— Если вдруг спросят, что заставляет человека дышать, ты того, про нейромедиаторы не говори. Говори — возрастающая концентрация углекислого газа, и баста.

— Ну, спасибо, — кисло ответила Бочарова.

— Пожалуйста. Не пуха.

К черту меня послали братец, Юрий Алексеевич, врач-скоропомощник. А сама Бочарова, решившись, пошла ко входу в институт.

Ладно.

Я вернулся. С чего это вдруг я полез с непрошеными советами? А помстилось вдруг, что её, Бочарову, когда-то срезали этим вопросом. Ну, не то, чтобы совсем срезали, а вместо пятерки четвёрку поставили, а это почти провал. И она очень переживала, а с ней и все семейство. Когда срезали? А во сне. В каком-то смутном сне.

Кончилось мороженое. Выбросил обертку. И сразу стало пусто на душе. Душа на одну порцию мороженого. Какая есть.

Кстати, Чижик — не прозвище. Чижик — моя фамилия. И фамилия папеньки — изначальная. Это позже, когда пришло время сцены, он взял фамилию маменьки, Соколова-Бельская. Звучная, даже с намеком на высокое дворянство. А Чижик для оперного певца не подходит. «Партию Ленского исполняет Владлен Чижик» — ну, куда это годится.

Но я не оперный певец. И ещё очень любил дедушку и бабушку, папенькиных родителей. Вот и остался Чижиком.

Сразу уж: папенька и маменька — это с детства, лет с трех приучили. Казалось — стильно, мило, оригинально. Как в лучших домах серебряного века. Потом, в школе я думал, что не стильно, а дебильно. А сейчас — просто семейное обращение. Когда от семьи осталось мало, дорожишь каждым осколком.

Выскочила Бочарова. Быстро это она. Бежит радостная. Её обнимают, целуют. Стало быть, тоже пятерка. Заслужила. Учится она хорошо, не хуже меня. Перворазрядница учёбы.

Бочаровы ушли. Да и все разошлись. Экзамены кончились.

Что-то мне одиноко. Самойлов в Ленинграде, поступает в медакадемию, мечтает стать врачом на крейсере. Курков — тот в физтех нацелился, опять же далеко. С остальными отношения прохладные — после того самого собрания.

А дело было так: в школьном драмкружке мы репетировали шуточную пьеску «Женитьба Зоотехника», по Чехову с прибавлением Зощенко. Музыкальную. Ничтоже сумняшеся, музыку позаимствовали из оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Слова, конечно, наши. «Как благороден душою и сердцем милой Евгении славный отец, за высокое счастье быть его зятем готов хоть сегодня идти под венец», и дальше подобной чепухи на пятнадцать минут. Краткость, как известно, наша сестра.

Во время генеральной репетиции Юшаков, первейший солист нашей школы, вдруг вместо финального «Наш колхоз, наш колхоз, выполнил план по надою коз» пропел «Наш Ильич, наш Ильич, Наш дорогой Леонид Ильич». Что на него вдруг нашло? Не знаю.

Полыхнуло. С оргвыводами. Завуч ушла на пенсию, директору поставили на вид, Юшакова исключили из комсомола, а хотели и всех нас. Я был сбоку припёка — основной клавишник заболел, и я замещал его (сам ни петь, ни играть, ни плясать не рвался, но Бочарова, наш комсорг, пристыдила, мол, нельзя так зазнаваться, следует помочь товарищам), но тоже попал под раздачу. На комсомольском собрании сказал лишь, что хотя я и не пою, а только на клавиши нажимаю, но очень люблю нашего дорогого Леонида Ильича. Что плохого — пропеть ему славу? Райкомовец и срезал: дело не в дорогом Леониде Ильиче, а в том, что вы взяли за основу чуждую музыку. И комсомольцы класса, ещё вчера считавшие, что всё очень здорово, дружно осудили нас и единогласно проголосовали за строгий выговор. Ну, а с выговором какая уж медаль? Обыкновенно на нашу школу давали не менее трёх золотых медалей, а тут — одну. Естественно, Стельбовой. А нам с Бочаровой в райкоме комсомола заявили, что медали свои вы пропели, скажите спасибо, что вообще дали возможность закончить школу.

Мы с Бочаровой спасибо сказали. Но голосование товарищей по классу запомнили.

Папенька был недоволен, но умеренно. Видел в случившемся интригу против директора. Мол, если не нравится либретто или музыка — нужно было сразу запрещать. Действительно, в чем моя вина? В том, что на репетиции заменил заболевшего товарища? Папенька пошёл не в райком комсомола, что ему райком. Он в обком партии пошёл. Сразу дали задний ход, выговоры с нас сняли, Ваньку Юшакова восстановили в комсомоле, но медали — тю-тю.

Ладно, чего уж там. Поступил, а для другого медаль и ни к чему. К тому же одно название, что золотая. Томпаковая она. Сиречь латунная. Химию я учил зело хорошо, и пятёрку получил заслуженно. Как и остальные пятерки.

Какая ерунда лезет в голову!

Я посмотрел на часы: однако! Вот уже и шестнадцать ноль-ноль! Как быстро идет время.

Вот что мне делать? Пойду домой. Куда? В Сосновку, на дачу? Или в городскую квартиру?

Выбрал Сосновку. Там в холодильнике борщ.

Опять вокзал и электричка. Людей много, лето же. Жаркое, знойное, сухое. Окрест Москвы, говорят, пожары. У нас, по счастью, нет. И потому к концу рабочего дня люди потянулись на дачи.

Наша дача, точнее, моя, стоит в особом месте. Тут живут люди серьёзные. Забор вокруг территории, пост милиции. Собственно, у меня не просто дача, а целый дом с мезонином. В мезонине мастерская, здесь работал дедушка, Чижик Иван Петрович, народный художник СССР. В прошлом году умер, через неделю после девяностолетнего юбилея. И оставил дом мне. Дом и всё остальное. Пришлось выписываться из городской квартиры — иначе нельзя. Ну, выписался. И прописался в Сосновке. Загодя, ещё при жизни дедушки. Дедушка был мастером планирования.

Я зашёл в дом, прошёл в гостиную. Три дедушкины картины на стенах, большие, так и гостиная немалая.