Остальное от лукавого

Звонок начальника вывел его из оцепенения и вернул в действительность.

— Дима, конец месяца. Как у тебя дела? Нужен твой отчет, надеюсь, он меня не разочарует.

— Да, Анатолий Петрович. Все по плану. Отчет будет готов в срок, — мгновенно собравшись, отчеканил Дмитрий.

Но докладывать начальству было нечего. Он включил компьютер и вспомнил о том скользком неоднозначном комментарии к статье, которую сам опубликовал.

Человек, не скрывавший свое лицо и имя, написал: «Если правоохранительные органы не могут навести порядок в стране и разобраться с жуликами и ворами, то народ должен это сделать сам. А всех сотрудников полиции, прокуратуры, судей и фээсбэшников нужно рассматривать, как соучастников, и судить особым революционным судом вновь созданной Чрезвычайной Комиссии».

При желании тут можно было найти и возбуждение ненависти к правоохранительным органам, и призывы к экстремистской деятельности, и еще что‑нибудь. Конечно, до суда это доводить может и не надо, но припугнуть стоит. А главное, можно будет внести это в отчет о работе. Выяснить, кто стоит за комментарием было делом двух минут.

Леша, только зашел в свой рабочий кабинет, как услышал заигравший в кармане телефон.

— Алексей Михайлович, вас беспокоит сотрудник ФСБ Дмитрий...

«Хорошенькое начало понедельника», — подумал Алексей после телефонного разговора, записав на бумажке, когда ему надо будет явиться в серое унылое здание около городской администрации. Он опустился на стул и решил, что опубликованные материалы, как и было предсказано, начали менять его жизнь.

Через минуту на столе зазвонил внутризаводской стационарный телефон.

— Алексей Михайлович? — услышал он приятный женский голос. — Вам срочно необходимо зайти к директору предприятия.

Глава 8

— Не тратьте сил на обличенья, на обвинительную речь... — вместо приветствия весело продекламировал чьи‑то стихи директор завода и, выйдя из‑за стола, протянул Алексею руку. — А если по‑простому – зачем делать то, за что тебе не заплатят...

Несмотря на то, что Роман Иванович Шмидт – высокий полный  мужчина средних лет – встретил Алексея с улыбкой, взгляд у него был строгий и оценивающий. Рука же у директора оказалась мягкой и влажной.

— Ну что, Дон Кихот, решил повоевать с ветряными мельницами? — низким решительным голосом спросил он, возвращаясь на свое место. — Это хорошо, что твой знакомый блогер послал материалы мне, а не выложил у себя, — добавил он и внимательно посмотрел на Алексея, чтобы оценить его реакцию. — Ты присаживайся, а то, наверное, ноги не держат. Не ожидал?

— Не знаю...

Алексей был готов к чему угодно, но о том, что Жозеф может поступить так подло, действительно не думал. Он машинально сел. Ему даже не могла прийти в голову мысль, что можно так легко обмануть, так подставить человека. И сделать это тихо, без видимой причины и повода.

— Он мне не говорил, что собирается послать материалы вам, — растерянно произнес Леша.

«Получается, что из‑за этого предательства вся работа была проделана напрасно», — удрученно подумал он. Ему вдруг стало так обидно, что захотелось плакать как в детстве.

— Журналистика и проституция – первые древнейшие и очень похожие профессии. Одни продают тело, другие идею, — Роман Иванович громко рассмеялся, заметив, как расстроился Алексей. — Неужели ты бы поверил проститутке? К тому же и те и другие почти всегда подрабатывают стукачами в разных органах. Доверять им – себя не уважать. Я думал, ты умнее. Ты же, как и я, Бауманку закончил. Мы же с тобой с одной альма‑матер.

Директор встал, подошел к резному бюро в углу кабинета и достал из него хрустальный штоф с темно‑золотистой жидкостью.

— Ты моли бога, что он только мне одному их послал, а не кому‑нибудь еще... — произнес он, разливая напиток по рюмкам. — Хотя, кому он еще их отправил, пока неизвестно, — добавил он задумавшись. — Ну давай, за студенческие годы! Я ведь тоже когда‑то таким, как ты был. Романтичным мечтателем. Поэтому и разговариваю сейчас здесь с тобой... — он выпил и, дождавшись, когда Алексей сделает тоже самое, сразу убрал штоф с рюмками обратно в бюро.

— А теперь расскажи мне, Леша, — начал он очень серьезно, присев на стул рядом с ним, — зачем ты это делаешь? — Роман Иванович наклонился к Алексею, уперся ладонями в свои колени и пристально на него посмотрел. — Тщеславие? Мол, я весь белый и пушистый, а вы все вокруг жулики и воры. А может потому, что у тебя смелости не хватает стать одним из нас?

Директор так пронзительно смотрел в глаза, что Леше стало не по себе. Коньяк сначала очень быстро обжег ему желудок, а потом, опять поднявшись вверх и смешавшись с обидой, ударил в голову.

— Совсем нет! Больше всего на свете я не хочу стать одним из вас! — резко выпалил он. — Воровать у своих же рабочих – это точно не мое.

— Почему воровать? — на удивление спокойно возразил Роман Иванович. — А может, ты все не так понимаешь? Вот вспомни того же Дон Кихота. Он вроде весь правильный, за все хорошее против всего плохого. А на деле? На деле он то преступников освободит, то чужие, очень нужные мельницы поломает. И все это на почве сексуального помешательства, — улыбнулся директор. — У тебя, надеюсь, с этим все нормально? — Роман Иванович встал и пересел на свое место. — А если серьезно, то ты смотришь на все со своего шестка. И тебе совсем наплевать, что если не будет этих не совсем законных схем, то у меня не будет денег, чтобы занести их наверх тем, кто распределяет госзаказы и выделяет финансирование. А если не будет заказов, то у рабочих не будет работы. И их детям нечего будет мням‑мням.

Алексей не знал, что ответить. Он не ожидал такой откровенности и был немного обескуражен. Если послушать директора, то все у него было правильно, а вот сам Алексей со своими материалами хочет оставить голодными тысячи людей.

— Но неужели нельзя без этого? — неуверенно спросил он. — Без взяток?

— Можно. Тридцать лет назад так и было, когда без взяток и без хозяев... Согласно государственной необходимости. Но самим же и не понравилось. Даже тогда нашли кому завидовать – вот и снесли свое государство.

Леша заметил, что директор тоже сильно нервничал. Он опять быстро встал и начал ходить по кабинету.

— Если бы лень и зависть можно было бы выразить в математических единицах и разработать формулу определения категорий населения недовольных властью, то знаешь, кто был бы всегда на первом месте? — Роман Иванович вопросительно посмотрел на Алексея.

— Конечно, люди будут недовольны, когда им не хватает на проезд в автобусе, а другие ведут себя как хозяева жизни: дворцы, дорогие машины, яхты...

— А почему так? Ты не задумывался? Я, кроме Бауманки, еще Массачусетский технологический закончил. Четыре языка свободно, спортзал с бассейном через день, а кто‑то за гаражами лавку от автобуса вкопал и каждый день водку глушит. Так кто из нас должен быть хозяином, а кто холопом?..

— Холопы... Не любите вы людей, — грубо перебил его Алексей, не зная как возразить логичным словам директора.

Роман Иванович ядовито рассмеялся:

— Я тебе даже больше скажу: я их ненавижу. А за что мне их любить? За зависть? За лень? Да больше половины этих... — он несколько раз щелкнул пальцами, подбирая точное слово, — озлобленных халявщиков думает не о том, как выучиться и заработать, а как у своего соседа отнять. У меня, например... От этого и семнадцатый год, от этого и девяносто первый. Ты оглянись вокруг. Тем, кто работает, революции не нужны.

Из-за того, что Алексей понимал, что в словах директора много правды, он разозлился и ехидно спросил:

— Может, потому что не у всех были такие высокопоставленные родители, как у вас, которые помогли вам на Западе учиться?

— Родители, говоришь? — директор побагровел от злости. Видно было, что слова Алексея задели его за живое. — Да. Мой отец тоже директором был. И тоже, как и я, самолеты делал. На которых миллионы людей летали. И еще он поверил Горбачеву и перестройке этой. В девяносто первом даже к Белому дому пришел демократию защищать... А через полгода его с работы на пенсию пинком отправили, потому что не давал «Аэробусу» и «Боингу» чертежи из своего КБ вывозить. Потом младший Гайдарушка честные накопления моего отца на старость обнулил, как и у миллионов других, — голос у директора дрожал от злости. — А когда мой отец увидел, как из танков по Белому дому стреляют, снял люстру в комнате, петелечку из  веревки сделал, на табуреточку залез и закончил свои счеты с жизнью... Я тогда в девятом классе учился. Так что он даже не увидел, как я универы заканчивал. Только тогда я твердо понял, что нет никакой Родины и правды никакой особенной нет, а есть я и мои близкие. И ради них я и должен жить. Чтобы жить с чудовищами, надо самому стать чудовищем.