Архив

А может, повременить, не гнать картину. Не исключено что сын Гальперина от первого брака – Аркадий – откажется от своей затеи, и все обернется мыльным пузырем? Но это успокоение не приободряло Гальперина, он плохо знал своего сына – виделся редко, и встречи, как правило, были скованными, рваными. В детстве еще Аркадия приводили к отцу – Илья Борисович, как сторона, выплачивающая алименты, требовал общения с сыном. Но когда мальчик подрос и превратился в розовощекого усатого молодого человека с крупной отцовской головой и узким ехидным ртом, свидания стали случаться все реже. А в последнее время он вообще не изъявлял желания лицезреть отца, его раздражала отцовская «ортодоксальность», споры возникали по любому поводу и, как правило, заканчивались взаимными обидами. Да и пользы от отца Аркадию было мало – тот едва сводил концы, оставив доходную лекционную работу и с головой уйдя в заботы архива. И вот на днях он ввалился к отцу, чтобы сообщить о решении уехать из страны, эмигрировать. А посему желательно получить письменное согласие отца для оформления выездных документов. Илья Борисович такую бумагу составил, но вчера Аркадий сообщил, что бумага недействительна, ее надо заверить в учреждении, где работает отец. Почему именно в учреждении? Существуют нотариальные конторы, существует ЖЭК, наконец…

Гальперин провел тяжелую ночь. Память тревожил предстоящий разговор с директором архива. И дел-то всего: заверить личную подпись человека, с которым работаешь не один год… В конце концов, могли бы пригласить Гальперина в соответствующую организацию и убедиться, что бумага, предъявленная сыном, не липа, не подлог, а добровольное согласие. Нет, им хочется предать гласности, ошельмовать в глазах сотрудников отца, воспитавшего сына-отступника, чтобы Другим было неповадно…

Мирошук ждал, с откровенным нетерпением поглядывая на своего заместителя.

– Так что же случилось, Илья Борисович?

Гальперин молчал, разглядывая мыски своих зачуханных ботинок.

Дверь приоткрылась, и в проеме возникло капризное лицо секретарши.

– Тут двое просятся, – голос Тамары звучал лениво и настойчиво. – Полчаса сидят. Впускать?

– Кто такие? – хмуро спросил Мирошук.

– Один по вопросу трудоустройства, второй… с акцентом, прибалт, что ли, не пойму. Тихо сидит, глаза жмурит.

– Пусть сидит. Пригласи того, по трудоустройству, – Мирошук вновь взглянул на Гальперина – останется тот или уйдет.

Теперь Гальперин разглядывал свои пальцы, напоминающие усохшие сосиски. Плюнул на кончик указательного, растер с ожесточением, понюхал. Остался чем-то недоволен… Почему-то и Мирошук взглянул на свои пальцы. И тоже украдкой потер, удивившись, с чего это он? Не хватало еще поплевать да понюхать… До чего же неприятен этот Гальперин, неспроста живет один. Правда, ходят слухи о какой-то аспирантке, и, говорят, симпатичная бабешка. Что она нашла в этом глазастом иудее?! Везет же им… А он, Мирошук, прожил, считай, жизнь и, признаться, ни разу сладкой бабы не ласкал. Были, конечно, эпизоды в его жизни, но ничем особенно не заметны. Женщины, с которыми ему доводилось проводить украдкой время, чем-то напоминали жену Марию – сухую языкастую особу с красными мокрыми глазами. Почему так складывалось, непонятно. То ли скупо отмеченные природой женщины оказывались более сговорчивы, то ли он сам чувствовал с ними уверенность. А вот такие многоопытные ходоки, как Гальперин…

В кабинет вступил полный гражданин лет сорока. Или пятидесяти.

«Интересно, а таких вот типов жалуют женщины своим вниманием? – подумал по инерции Мирошук, разглядывая сырое распухшее лицо с маленькими смешливыми глазами. – Вряд ли!» И настроение Мирошука улучшилось, точно к нему, сидящему в осаде, подоспело подкрепление…

– Слушаю вас, – доброжелательно промолвил директор.

Посетитель в нерешительности переминался. В руках он держал листок.

– Что это? – Директор принял лист. – Заявление? Так… «Уважаемый Захар Савельевич… Испытывая с давних пор интерес к истории и общественной жизни государства Российского, прошу принять меня на работу в Архив истории и религии на любую должность, включая рабочим по транспортировке документов…» – Мирошук поднял глаза на незнакомца. – Экий вы, честное слово. Такие выкрутасы. Можно подумать, что в дипломаты нанимаетесь. Как вас? – Он скользнул взглядом по заявлению. – Хомяков. Ефим Степанович Хомяков.

– Как же, как же, – заторопился Хомяков. – Не в пивной ларек нанимаюсь, в архив.

Выражение лица директора разгладилось, подобрело.

– Так ведь оклад, Ефим Степанович, невелик. Вероятно, семья у вас?

– Нет. Один как перст… А что в смысле оклада, так не хлебом единым, как говорится.

– Это верно, – неожиданно нахмурился Мирошук.

– Ну а какой там оклад? – спохватился Хомяков.

– Рублей семьдесят-восемьдесят…

– И впрямь маловато, – вздохнул Хомяков.

– Случаются и премии, – вставил Мирошук.

– Не без этого, – кивнул Хомяков.

У него были короткие волосы, сквозь редкую накипь которых светилась розовая плешь. Рыхлый пеликаний зоб, вялые уши… Где-то Гальперин уже видел этого человека? Казалось, вот-вот из каких-то ростков, начавших уже пульсировать в памяти, будет составлен образ, но, так и не окрепнув, ростки эти размывались, оставляя зыбкое ощущение тошноты и неудовлетворенности. Настроение портилось еще больше.

– Кого это вы мне напоминаете, не пойму, – проворчал Гальперин.

Лысеющий гражданин виновато развел руками, мол, и рад бы подсказать, да сам не знает.

Мирошук насторожился. Он всегда настораживался, если при нем искали сходство кого-то с кем-то, и безуспешно.

– Меня многие путают, – неожиданно открыто улыбнулся Хомяков. – Такой тип, вероятно.

И Гальперин вспомнил, на кого похож этот гладкий господин. Четко, словно увидел картинку в деталях. Только тот был в синем прозекторском халате.

На прошлой неделе, в среду, хоронили мать старого приятеля, Коли Никитина. Из морга Второй Градской больницы. Лаборант в прозекторской, что обряжал усопшую, заставил ждать чуть ли не полчаса – он еще не управился с прической покойной, локон надумал накрутить надо лбом. Это ж надо, такой эстет.