Сезон дождей

– Так далеко ехать, – проговорила Зоя Романовна. – На метро минут сорок, потом на автобусе. А уже двенадцатый час ночи.

– Оставайся. Спальня в твоем распоряжении. Завтра поедешь.

Зоя Романовна повернула голову и взглянула через плечо.

– Раньше надо было, Евсей. Хотя бы после отъезда Наташи.

– Куда же ты запропастилась так надолго? – усмехнулся он.

– Не решалась. Из-за Эрика.

– Как?! У вас продолжаются отношения?

– Я Эрика не видела лет двадцать, если не тридцать. – Зоя Романовна не сводила глаз с Евсея Наумовича. – Поначалу я не хотела, чтобы ты знал об этом. Думала, что тогда потеряю тебя совсем. А потом, потом привыкла. Лишь когда умер Лева Моженов, когда я позвонила тебе и сообщила о похоронах. Помнишь?

– Помню, – Евсей Наумович продолжал держать плащ.

– Грешно сказать, но я обрадовалась поводу тебя увидеть. А ты меня не узнал. Конечно, прошло столько лет.

– Не узнал. Очки, какой-то черный платок, – признался Евсей Наумович. – Я провожу тебя до метро.

Он быстро оделся и следом за гостьей вышел из квартиры.

Кабина лифта где-то застряла и на вызов огрызалась коротким металлическим стуком. Пришлось отправиться по лестнице. Колодезная сырость подъезда влажным компрессом охватила лицо. И еще темень, приходилось ногами ощупывать края ступенек.

– И у меня такой же бардак, – проворчала Зоя Романовна в спину Евсея Наумовича.

– За что мне нравятся такие подъезды – после них улица кажется праздником, – Евсей Наумович бережно нес Будду.

– А у меня кошки на лестнице ночуют. Как-то наступила в темноте. Испугалась до смерти. Колготки в клочья. Неделю лечила царапины от когтей.

– У нас тут такой зверь живет, – через плечо ответил Евсей Наумович. – Сенбернар! Какие там кошки! Во всем дворе ни одной живой твари, всех разогнал. Даже мертвого младенца в мусорном баке нашел.

– Как это? – Зоя Романовна остановилась.

Евсей Наумович не ответил, толкнул дверь подъезда и вышел во двор.

Побитые осенней непогодой четкие силуэты деревьев чернели на фоне густой сини неба. Бледные фонари запутались в их ветвях, подобно большим желтым крабам в рыбачьих сетях. К ночи станция метро была не особенно многолюдной. И, пригасив огни, стояла у кромки парка, подобно пасхальному куличу.

Евсей Наумович хотел было спросить, откуда Зоя узнала о Лизе, но передумал. Во-первых, тут наверняка не обошлось без Рунича, вернее, не без его приятеля, рыжего Ипата, который когда-то повстречался им в театре. Во-вторых, и это главное, Евсей Наумович понял, что ему глубоко безразлично – кто и что пронюхал о Лизе. Для него она сейчас превратилась в фантом, в бестелесное существо, в одно из своих прегрешений перед Натальей – единственным на свете человеком, потеря которого оказалась трагически невосполнимой, несмотря ни на что. И даже, наоборот – во многом, что произошло, он винил только себя.

Зоя Романовна остановилась, взяла из рук Евсея Наумовича подарок. Покачала головой, удивляясь тяжести божка. Сквозь очки ее глаза смотрели печально и ласково.

– Каким ты был когда-то, Евсей, – она улыбнулась. – Высокий, стройный. В шляпе с загнутыми широкими полями. В кожаной ковбойской куртке, в узких штанах, заправленных в сапоги. А усы? Какие у тебя были усы! Когда ты меня целовал, в шутку, в общем веселье, я могла упасть в обморок от прикосновения твоих усов. А глаза? Они всегда были почему-то печальные и без блеска. Ты был очень эффектен, Евсей Дубровский. Особенно, когда рассказывал всякие байки о литературе, о поэзии. Ладно, я пошла!

Зоя Романовна, не простясь, направилась к вестибюлю метро.

– А сейчас? – громко вопросил Евсей Наумович.

Зоя Романовна остановилась, обернулась вполоборота:

– Сейчас ты напоминаешь собственное «Личное дело». В пыльной папке. Забытое на полке в отделе кадров.

– Вероятно, мы все напоминаем свои «личные дела», – засмеялся Евсей Наумович.

– Да. Но со стороны как-то виднее, – ответила Зоя Романовна.

Предчувствие – это зрение судьбы. Евсей Наумович давно вывел эту сентенцию. Иногда она оправдывалась, иногда нет, но адреналин в дряблые мышцы вливала. Однако сейчас вместо адреналина он чувствовал, как по всему телу разливается нечто вроде жидкого студня. Вялость охватила Евсея Наумовича. Хорошо, думал он, если Мурженко по какой-либо причине отсутствовал вчера на работе, но Сапегин-то, Сапегин оставил в залоговом договоре свой домашний телефон. Почему он не берет трубку? Допустим, днем его не было дома, но ночью-то, ночью! Не он сам, так кто-нибудь из домашних! Но телефон не отвечал даже глубокой ночью, в начале третьего. Утром Евсей Наумович позвонил в службу ремонта. Ответили, что телефонная линия в порядке, вероятно, никого нет дома. И тогда дурное предчувствие окончательно овладело Евсеем Наумовичем. Временами он себя взбадривал решением отправиться на Почтамтскую, в прокуратуру, и все разузнать у Мурженки – куда подевался его протеже, этот пикник Сапегин. На какое-то время решение успокаивало Евсея Наумовича, но вскоре им вновь овладевало дурное предчувствие. И не столько в связи со следствием, сколько по поводу залоговых обязательств, по поводу своей библиотеки.

Он лежал в кровати, вдавив затылок в подушку. В последнее время он перестал видеть сны. Вернее, видел, но сны улетучивались из памяти, едва он пробуждался. Такого с ним раньше не было. Возможно, именно из-за отсутствия снов и дальнейшего их толкования Евсею Наумовичу приходилось доверять своим предчувствиям. Конечно, разница была – сны хоть как-то ориентировали на грядущее, а что взять от предчувствий?

Размежив ресницы, Евсей Наумович уставился взглядом в светильник на потолке. Трещины стеклянной тарелки становились все более разветвленными. Давно надо бы ее сменить, только подобной конструкции тарелки не продавались. А подвешивать другой светильник значило менять всю арматуру, дело хлопотное. Если только вообще затеять ремонт квартиры, хотя бы косметический.

Последний раз квартиру ремонтировала Наталья за год до эмиграции.

Евсей Наумович смотрел в потолок и размышлял, как ему короче добраться до Почтамтской. По Невскому, на пятом троллейбусе или добраться на метро до Садовой и пешком, по переулку Гривцова, к Исаакию, а оттуда рукой подать до Почтамтской?

Он откинул одеяло и опустил ноги на коврик. Посидел минуты три, протянул руку, нашарил трусы, приподнял одну ногу, продел в трусы. Так и замер в странной позе, с одной продетой ногой. Ни о чем конкретно он не думал, просто сидел в прострации.

Наконец продел вторую ногу, приподнялся, натянул трусы. Ощутил прохладу спальни, суетливо продел ступни в комнатные туфли.

Звонок в дверь застал его на пороге ванной комнаты. Чертыхнувшись, Евсей Наумович направился в прихожую и посмотрел в глазок.

– Отворяйте, Есей Наумыч, это я, – прокричал за дверью хриплый голос мужчины.

– Кто это – я? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Кто, кто. Я! Афанасий! Спасатель ваш.

– Вот еще, – пробормотал Евсей Наумович и вопросил: – Чего надо, Афанасий?

– Откройте, скажу.

– Сплю я еще, Афанасий. Лег поздно. Сплю.

– Дело есть, неотложное. И так стерегу вас столько дней. Чего еще надо этому болвану, подумал Евсей Наумович и крикнул в дверь, чтобы тот подождал несколько минут.

Не из-за него ли у меня такое дурное предчувствие, невесело ухмыльнулся про себя Евсей Наумович и вошел в ванную комнату. Брезгливо ополоснул лицо холодной водой и снял с крючка полотенце. Ноздри втянули запах застарелой пыли. Тот же запах источал и тяжелый махровый халат.

Туго затянул широкий пояс и вернулся в прихожую.

– В чем дело, Афанасий? – Евсей Наумович посторонился, пропустил надоевшего своего спасителя в квартиру и покосился на сумку в его руке.

– Есть дело, Наумыч, есть дело, – почему-то шепотом проговорил Афанасий и, вытянув шею, зыркнул вглубь квартиры. – Вы один?

– Один, один, – насторожился Евсей Наумович.

– Это хорошо, – Афанасий хозяйским шагом прошел на кухню, сел и водрузил на колени сумку. – Хорошо, что здесь, – полегчавшим голосом произнес Афанасий. – А то в комнате вашей боязно.