Сезон дождей

И тем не менее, как бы изящно не выглядел американский протез, но снимать его на ночь и хранить в стакане с водой в присутствии молодой женщины было не очень эстетично. К тому же и желудок нередко во сне проявлял себя нескромной физиологической эскападой, что и при одиночестве факт малоприятный, а уж когда рядом нежное создание.

Что и говорить, возраст есть возраст. Евсей Наумович помнил об этих неудобствах и предусмотрительно перебирался спать в кабинет. Поэтому и не слышал, как Лиза ушла. Так что, поразмыслив, нельзя утверждать, что день с утра задавался неудачным, даже в некотором смысле наоборот. А вот в дальнейшем. И сырое холодное утро, превратившее улицы в пейзаж погруженной в пучину Атлантиды, с хмурыми лицами прохожих, с равнодушными собаками и вороньем, хозяйски ковыляющим по мокрому асфальту. Особенно бесило Евсея Наумовича метро. Нафаршированные людскими телами поезда представлялись Евсею Наумовичу гигантскими сосисками. А втиснувшись в вагон, Евсей Наумович представлял себя частицей фарша, который тискали, перемещали, двигали в любом направлении вне зависимости от личного желания до поры, пока повезет и не пристроишь свой зад на освободившееся место.

Но сегодня Евсею Наумовичу решительно не везло. Стиснутый с боков, он простоял до самого Невского проспекта и едва сумел выбраться на платформу: жаждущие попасть в вагон стеной стояли перед распахнувшимися дверьми, что всегда изумляло Евсея Наумовича своей бестолковостью.

В таком взвинченном настрое Евсей Наумович добрался до консультации адвоката. Где и расположился в кресле, все больше закипая гневом. «Какого черта я торопился?!» – бухтел Евсей Наумович, отказываясь от кофе и от чая. Помощница адвоката пожимала плечами и виновато помалкивала.

– Зато Григорий Ильич – хороший специалист, – вдруг проговорила она. – Григорий Ильич не даст вам пропасть.

Евсей Наумович исподлобья взглянул на девушку. Широкое добродушное лицо словно кнопкой помечала темная ямочка на одной щеке, и эта асимметричность придавала ей трогательную беспомощность. Еще старомодный жилет болотного цвета с вислыми накладными карманами. Вообще-то она выглядела привлекательно, только вот ноги, тоненькие словно макаронины, хотя бы брюки натянула.

– А я ни в чем не виноват, – примирительно пробормотал Евсей Наумович.

– Был бы человек, а статья найдется, – оживилась помощница. – Всякого наслушалась, с тех пор как здесь работаю.

– Давно вы работаете у Зуся?

– Два года. Я учусь на заочном юрфаке, а здесь подрабатываю.

Очевидно решив, что смягчила неловкость за опоздание шефа, девушка уткнулась в бумаги.

А Евсей Наумович перевел взгляд на серо-белые гардины, напоминающие паруса в безветрие. «Как же меня угораздило сюда попасть, – думалось Евсею Наумовичу, – какая у меня неуклюжая судьба! Почему все складывается так нелепо? Постепенно я втягиваюсь в жизненное пространство, для которого я чужой человек, другой группы крови. Встречая старых знакомых, ощущаю их снисходительное общение, их натуженное внимание к моей судьбе, их торопливое ретирование, после чего чувствую вину, одиночество и ненужность. Я, который шел когда-то по жизни окруженным вниманием, особым любопытством ко всему, что связывалось с моим именем. А ведь я остался тем же, кем и был – доброжелательным, участливым к судьбам друзей и знакомым. Готовым по возможности помочь, понять, шагнуть навстречу. Или моя репутация стала поднадоедать людям. Возможно – в собственное мое утешение, – моя репутация укоряет их в их неспособности к поступкам?! Или им кажется, что все, исходящее от меня, – ложь, неискренность и хитрость? Может быть они правы, мне только кажется, что я готов к самопожертвованию, а по сути это не подающееся осмыслению желание самоутверждения, неутоленное тщеславие, хитрость, распознанная их проницательным взглядом. Пора честно и безжалостно определить свое место. Определить и успокоиться. И некуда рыпаться!

Не-ку-да! Все счастливые люди живут в границах именно той жизни, в которой раз и навсегда трезво оценили свои возможности. Несчастья начинаются тогда, когда ты с упрямством неофита претендуешь не на свое место. И когда, заняв его путем страданий, унижений и подлостей, вдруг начинаешь понимать всю глупость и ненужность своих усилий. Когда в итоге своих достижений тешишь лишь самого себя. А в глазах тех, ради мнения которых так выкладывался, видишь лишь пустоту и затаенное презрение. И когда, казалось, все это понял, успокоился и нашел тихую заводь, когда оказался в полной свободе от посторонних мнений, когда есть и материальная независимость – этот самый важный фактор душевного спокойствия, – вдруг, как гром среди ясного неба, рушится на тебя история с каким-то мертвым младенцем. В твою жизнь врываются новые, унизительные и тягостные проблемы. И ворвавшись, отнимают всего тебя, отнимают даже твои сны – главное достояние и развлечение, чем тешился в последние годы».

Нет, сны он легко не отдаст. Физиология считает сны не зависящими от воли человека. Чепуха! Зависят. Во всяком случае, у него, Евсея Наумовича, зависят. Как себя настроить… К сожалению, в последнее время привычный уклад нарушился. Редко когда удавалось лечь спать не позднее десяти вечера. Особенно с появлением в его жизни Лизы. Вот и вчера. Они вернулись из театра в начале двенадцатого ночи. После спектакля Лиза сказала, что ей не хочется ехать к Евсею Наумовичу. На что Евсей Наумович состроил обиженную мину и ответил:

– Как знаешь. Но придется поторопиться, я могу не успеть на метро, если пойду провожать тебя.

Лиза засмеялась непривычным коротким и мелким смешком:

– Ладно, не будем усложнять. Поехали к тебе.

Ее поведение скрывало упрек. И Евсей Наумович догадывался о причине. В антракте многие с усмешкой поглядывали на него с Лизой, так ему казалось. Поначалу это смущало Евсея Наумовича. Он клял себя за то, что вышел в фойе. «Не могла оставить дома свой идиотский талисман», – бухтел про себя Евсей Наумович, искоса поглядывая на пластмассовую заколку, зарытую в соломенную копну волос. Евсей Наумович хитрил, придерживал шаг, отделялся от Лизы и проявлял повышенное внимание к фотографиям актеров. Лиза останавливалась, терпеливо поджидала, когда Евсей Наумович удовлетворит любопытство. Потом догадалась, лицо ее заострилось, глаза сузились. «Трус я, трус, – казнился Евсей Наумович. – А собственно, кто эти люди, чтобы меня укорять? Чем они достойней нас?» – Былая дерзость молодости распалила его. Он взял Лизу под руку, приник боком к ней, одетой в элегантный замшевый костюм, и принялся что-то нашептывать в маленькое бледное ушко, помеченное сердоликовым овалом сережки. Лиза с усмешкой приняла игру. Приблизив льняную голову к седому виску Евсея Наумовича, она всем своим обликом выражала благочестие и внимание.

Уловка удалась – интерес, вызванный смущением Евсея Наумовича, отступил перед дерзкой уверенностью человека, явно знающего себе цену. И нечего глазеть на его удачу – молодая и красивая женщина увлечена пожилым мужчиной, а кем она является ему, не ваше собачье дело.

Упругим шагом Евсей Наумович дефилировал со своей дамой по прохладному театральному фойе. На пороге зала, в котором размещался театральный музей, Евсей Наумович столкнулся с рыжим Ипатом. С тем самым Ипатом, который когда-то сулил Евсею Наумовичу редакторскую работу – черт его принес в театр именно в этот вечер. Ипат беспардонно уставился на Лизу.

– Ничего себе, – изрек Ипат. – Есть еще порох в пороховницах!

«Подлец, – подумал Евсей Наумович, не пряча досады, – а главное, на заколку пялится, и как он ее разглядел, подлец!» Тем временем Лиза прошла вперед и остановилась в ожидании. Ипат, придерживая Евсея Наумовича за рукав, сообщил, что навещал Рунича в больнице и Рунич весьма плох, у него последняя стадия лейкемии.

Евсей Наумович сочувственно вздохнул и, одернув рукав, поспешил к Лизе. Ну вас всех, думал Евсей Наумович, у меня своя жизнь. И на вопрос Лизы – кто тот «ржавый» – поведал, как много лет назад рыжий Ипат нередко отравлял ему жизнь тем, что не печатал Евсея Наумовича в газете, где руководил отделом. Интонация голоса Лизы уколола Евсея Наумовича. Не то, чтобы ее заинтересовал рыжий Ипат, нет. В интонации Лизы проскользнул холодок разочарования. В глубине души Евсей Наумович был рад этому. Новизна чувств от знакомства с Лизой проходила. Его все больше и больше угнетала неловкость, лежащая в основе их отношений. И эта неловкость, подобно мухе за стеклом оконной рамы, беспрестанно звенела в сознании Евсея Наумовича, утихая лишь в минуты близости. И с тем большей силой взрываясь в часы простого общения, и особенно когда Лизы не было рядом. И, подобно той же мухе, попавшей в мед, Евсей Наумович чувствовал магнетическую сладость в их отношениях. Временами он даже подумывал: не уехать ли с Лизой куда-нибудь, где их никто не знает, скажем, на год, если так ложилась карта. Но порыв стихал, растворялся, уходил в сон. А проснувшись, он вновь погружался в череду проблем и поисков выхода.