Сезон дождей

– Вот. Я тоже так думаю, – подбодрил себя Евграф Платонович. – Вообще-то, если честно, я знал Антонину Николавну – бывал в аптеке на Кронверской. Но не думал, что стану ее родственником. Далеким, правда. Моя племянница Галка – супруга ее внука, Андрона, – и, неожиданно обеспокоясь, Евграф Платонович, вопросил с надеждой: – Или кто хочет сказать вперед меня? Наталья Сергеевна? Галя? Ты как-никак – невестка.

– Да говори ты! – одернула Галя своего дядю резким свистящим тоном. – Говори, раз встал.

Пучеглазая жена Евграфа Платоновича покачала круглой головой, увенчанной ворохом соломенных буклей, и укоризненно посмотрела на племянницу.

– А что он? – огрызнулась Галя. – Всегда так. Нечего было вставать.

Вытянутое узкое лицо Гали – с красивыми, казалось, удивительно точно подобранными чертами к серо-голубым глазам – сейчас заострилось, гневно оборотясь к незадачливому дяде.

«Чертова кукла», – подумал Евсей. Он нередко замечал, как меняется лицо невестки, когда она чем-то недовольна своим тестем, правда, пока молча, без гневных выпадов.

Евграф Платонович вздохнул и покорно, словно под гипнозом, произнес:

– Ну, пусть земля ей будет пухом, – и, залпом осушив рюмку, кулем плюхнулся на место.

Сидящие по обе стороны длинного стола оживились. Подняли рюмки и, не чокаясь, торжественно их осушив, потянулись к закускам. Что касалось кутьи, то она не всем пришлась по вкусу. Попробовав, кое-кто ее робко отодвинул, перенеся внимание на привычный закусь. На «Отдельную» колбасу за два двадцать и «Докторскую» за два девяносто. И сыр «Голландский», по нынешним временам, не просто раздобыть. Главное, в таком количестве! А куски курицы, жаренной в сухарях? Или треска, по вкусу чистый судак, не отличишь. Никак Сергей Алексеевич, несмотря на пенсию, все еще не отлучен от «большого корыта» обкомовского распределителя! И по сему присутствующие проявили особое внимание, когда Сергей Алексеевич поднялся со своего места. С минуту он мялся, выговаривал какие-то фразы, добиваясь внимания. Хотя гости, оставив застольные заботы, всем своим видом подчеркивали уважение к хозяину большой и богатой квартиры. Постепенно жидкий старческий голос Сергея Алексеевича креп, обретал былую властную интонацию. Он вспомнил о том, как Антонина Николаевна вошла в их семью, в далеком пятьдесят девятом году. И за все двадцать семь лет у них ни разу не было никаких конфликтов.

Особенно, если учесть характер его, Сергея Алексеевича. И в этом полностью заслуга покойной, которая как мать относилась к своей невестке Наталье. А любовь Антонины Николаевны к внуку не имела границ. Она даже прописала к себе Андрона, чтобы мальчик, когда придет время, имел свою крышу над головой.

– Ладно, Сережа, пора и помянуть Антонину, – прервала Татьяна Саввишна.

– Погоди, Татьяна, наша сватья заслужила! – властно осадил жену Сергей Алексеевич. – Еще я хочу сказать, что своей жизнью Антонина преподала мне, старому дураку, особый пример терпимости в некоторых важных вопросах. И еще! Я хочу пожелать. Когда она повидает на небесах своего мужа, дорогого нам Наума Самуиловича, она скажет ему, что встретили они нас одними, в том, пятьдесят девятом. А ушли от нас, от других, в этом, восемьдесят шестом. Такой вот расклад получился.

Слушали Сергея Алексеевича со вниманием. Но не вникая в суть сказанного и не уточняя непонятное – слушали и слушали. Желая вновь осушить рюмки и вернуться к еде. К чему и приступили, едва старик-хозяин присел на кончик стула.

Шум застолья набирал высоту. Многие хотели что-то сказать о покойнице. О ветеране труда, старейшем работнике Аптекоуправления, провизоре с более чем полувековым стажем. Вспомнили, что уже «во всем мире» спасают больных ишемией и гипертонией, а в Америке делают операции на сердце даже глубоким старикам, и те бегают, как зайцы. Только в Союзе лечат индийским адельфаном, о котором в самой Индии давно забыли.

Евсей сидел неподвижно. Ему давно хотелось уединиться, но он продолжал оставаться на месте, точно пригвожденный. Поначалу его еще донимали вниманием, ждали, что он скажет о матери несколько слов. Потом отстали. Что ему сказать этим малознакомым, а то и вовсе незнакомым людям о своей матери? О женщине, которую он видел рядом с собой пятьдесят два года? Все фразы бессмысленны и пусты. Он и водку не пил, только пригубил рюмку после слов Сергея Алексеевича, озадачивших Евсея туманным подтекстом.

В чистый стеклянный прямоугольник балконной двери дробно застучали крупные капли. Весь день собирался дождь и наконец проявился.

– В дождь уходить хорошая примета, – промолвила Татьяна Саввишна, поправляя гардины над дверью, – Покойника в дождь ждет божья благодать.

Гости дружно согласились, мол, по заслугам и награда. И с похоронами успели, а то в такой дождь, у могилы не особенно помитингуешь, вмиг промокнешь, и укрыться негде, только что в кладбищенской синагоге. А там в крыше пролом черным толем прикрыли. Сколько денег ни жертвуют богатенькие евреи всего мира на ремонт – что Хоральной синагоге на Лермонтовском проспекте, что той, кладбищенской, – все по карманам своим распихивают местные фарисеи из общины. А в каком состоянии мемориальные памятники? Стыдоба! Бюст самого Антокольского, великого скульптора, уперли с надгробья. Нет, все же надо было Антонину Николаевну хоронить на православном кладбище, что рядом, через железную дорогу. Ведь она была православная. И верила! В квартире на Таврической иконки висели. И в церкви надо было отпевать, по-людски, как принято. А то, что сама не велела отпевать, так это блажь. Говорила, что не может лежать подле мужа после христианского отпевания, грех это по еврейским законам. А без мужа ей никак! Конечно, можно мужа перезахоронить. Вон, на Русском кладбище Имени 9 января, что через дорогу – полно еврейских могил. А на Еврейском – ни одного креста не увидишь, блюдут евреи чистоту перед своим Богом.

Слух Евсея принимал приглушенные голоса гостей, пробуждая память. Вспомнил, как мама в свое время настаивала, чтобы отца похоронили именно на Еврейском кладбище, хотя тому ровным счетом было плевать. Он был убежденный атеист, из старых беспартийных коммунистов, без всяких предрассудков. Но мать считала, что он должен покоиться там, где лежит его отец Самуил. И, посещая отца, непременно заглядывала с цветочками к тому чудаку деду Муне, могилу которого безошибочно находила в хаосе кладбищенского хозяйства. И на протяжении своей вдовьей жизни, при случае, не раз говорила о том, что хочет быть похороненной только рядом со своим мужем Наумом. Особенно настырно она адресовала свой завет Сергею Алексеевичу. Она полагала, что Евсей, благодаря своему характеру, может похоронить ее там, где меньше будет волокиты. Тогда опасения матери Евсея не обижали. А сейчас, в эти минуты, в обострении чувств вины перед матерью, Евсей счел ее опасения до боли справедливыми. Казня себя какой-то сладострастной казнью, Евсей поднялся и на вялых, обмякших от сидения ногах, прошел в кабинет Сергея Алексеевича.

Едва прикрыв за собой дверь, он зарыдал. Впервые за весь этот бесконечно долгий, тяжелый день.

Медленно, точно в тумане, он прошел к просторному старому дивану, прозванному Сергеем Алексеевичем штабным лежаком. Скрипнули и притихли видавшие виды пружины.

Евсей зримо представил себе желтую летнюю землю, сложенную лопатами в могильный холмик. Переломленные стебли множества цветов – на случай если ушлый кладбищенский люд задумает украсть цветы для продажи на рынке или у метро. Как ни странно, именно переломленные стебли придавали цветам-инвалидам особый символ утраты и горя. Венков на могиле было всего два. Один, скромный, с бумажными ромашками – от коллег по работе.

Второй – роскошный, большой, с живыми розами и лентой – от семьи Майдрыгиных. Он и венчал могильный холмик. Кто-то порывался и на венке переломить стебли роз, но Сергей Алексеевич запретил.

И эта картина воочию стояла сейчас перед глазами Евсея. Он, точно мальчик, рукавом рубашки размазал по щеке слезы.