Сезон дождей

– Лет двенадцать, – охотно ответил Евсей Наумович. – Мои уехали в девяноста первом году. Впрочем, один я остался раньше. С восемьдесят шестого, считай – семнадцать лет. С тех пор, как умерла моя мама, Антонина Николаевна. Она умерла в июле восемьдесят шестого.

Поминки по Антонине Николаевне состоялись на Петроградской стороне, в большой квартире Майдрыгиных, родителей Натальи. Поначалу думали собраться в осиротевшей квартире покойной, у Таврического сада, но, поразмыслив, Татьяна Саввишна, мать Натальи, предложила свою площадь: ожидалось довольно много народу, а жилье у Таврического было тесновато. Квартиру Евсея и Натальи даже и не обсуждали. После недавней женитьбы Андрона одна из комнат была отдана молодоженам, и невестка Галя вынесла на помойку старые рассохшиеся стулья, а новые пока не завезли – подвел директор мебельного магазина, родной дядя Гали – он ожидал партию мебели из Германии, – и Галя, по легкомыслию, поспешила избавиться от рухляди. А у Майдрыгиных и посуды было достаточно, и столов-стульев хватало. Туда, на Петроградскую, и отправились после похорон в двух автобусах.

Едва переступив порог, Евсей увидел своего тестя. Персональный пенсионер республиканского значения и потомок купца первой гильдии Шапсы Лейбовича Майзеля – Сергей Алексеевич Майдрыгин – стоял в углу просторной прихожей, про себя пересчитывал тех, кто возникал в дверном проеме. Задание он получил от жены с тем, чтобы как-то разобраться в обстановке. Впрочем, общий стол, собранный из нескольких пригодных для этой цели конструкций, прикрытых цветными скатертями, уже был заставлен всякой, доступной по тем временам, снедью. Каждый из входящих в квартиру, ополоснув руки в ванной, нерешительно замирал перед светлой, красиво убранной гостиной.

– Проходите, проходите, рассаживайтесь. – бормотал Сергей Алексеевич, стараясь не сбиться со счета.

Кто бы мог признать в этом суетливом восьмидесятилетнем старике некогда одного из руководителей города, бравого партийного служаку с полным набором качеств, как внешних, так и нравственных, присущих этой категории граждан, годами пестуемых на ступеньках иерархической лестницы! Слежалась и поредела сивая шевелюра, черные выпуклые глаза запали и помутнели в пелене зреющей катаракты, нос удлинился и повис над пергаментными поджатыми губами, а рыкающий командный голос сменился шамкающим бормотанием. Ничего удивительного, как говорится, – годы взяли свое. Если бы подобная метаморфоза не преломилась в сознании Евсея с открывшейся ему тайной происхождения своего тестя. Евсею думалось, что именно так внешне выглядел и купец первой гильдии, почетный гражданин города Витебска – Шапса Майзель, далекий пращур Сергея Алексеевича, и что особенно засело в голове Евсея, – подобные морфологические изменения начали подменять собой могучего славянина Майдрыгина именно после того, как он узнал о своей родословной. Словно, помимо воли самого Сергея Алексеевича, его начали скручивать неподвластные силы. Ведь более близкие ему родичи – родной отец, да и дед, – судя по фотографиям, дожили до весьма преклонных годов, сохраняя былинную внешность русичей своей могучей статью и открытыми славянскими лицами. Таким и выглядел Сергей Алексеевич до его «посвящения в тайну». Загадка и только! Словно какие-то таинственные силы призвали Сергея Алексеевича вернуться к своему народу. Конечно, это произошло не сразу, а на протяжении долгих лет. И сейчас, по прошествии времени, Евсей мог как бы спрессовать эти годы, замкнув их в единое кольцо, как в большом биографическом фильме.

Евсей помнил тот давний вечер. Наталья вернулась от родителей злой и молчаливой. Потом расплакалась и заявила: «Папа сказал, что твои изыскания в архиве – полная чушь и провокация. И чтобы ноги твоей больше не было у них, на Петроградской». Евсей не стал испытывать судьбу – почти год он не видел своего тестя. Только Татьяна Саввишна приходила к ним в гости, стараясь вместе с матерью, Антониной Николаевной, сгладить напряжение, что все больше и больше нарастало в отношениях между Натальей и Евсеем. Но однажды – Евсей хорошо запомнил эту дату, 12 июня 1967 года – позвонил тесть. Сам, лично! Предложил отметить день рождения Андрона на даче – в те дни сыну исполнялось семь лет. Как всегда до этого – на семейных праздниках, куда был зван Евсей, не было никого из посторонних, особенно коллег тестя из Смольного. И Евсей знал причину – тесть избегал афишировать родственную с ним связь – и не обращал на этот факт внимания.

Да и Наталья смирилась: не лишаться же материальной помощи отца из-за каких-то предрассудков, тем более что Евсею ровным счетом было на это начхать.

Обошлось без посторонних и в тот раз. А вот в облике Сергея Алексеевича что-то за год сместилось. Нет, нет – внешне он по-прежнему выглядел значительно, и пивных складок на загривке, вроде, прибавилось. Только уголки губ как-то круче опустились вниз, придавая лицу более бульдожье выражение, отчего нижняя челюсть выпятилась, стала массивнее. Тогда Евсей подумал – видно, тесть образумился, решил не задувать семейный очаг дочери. Но Евсей ошибся! Выбрав минуту, Сергей Алексеевич прихватил коньяк, пару рюмок и уединился с Евсеем в дальней беседке сада.

– Ну, зятек, – сказал он, – пора выпить за победу.

– За какую победу? – ошарашено проговорил Евсей, смутно догадываясь, о чем шла речь. На эту тему захлебывался радиоэфир, все газеты исходили злостью и ненавистью к карликовому государству Израиль.

– Так расколошматить арабов, а? За шесть дней! Ах, молодцы, ах, храбрецы. За шесть дней разбить армии пяти огромных стран, вооруженных до зубов, напичканных нашими советниками. Расколошматить в пух и прах! И кто?! Фитюлька, сопля. Страна, название которой и на карте не умещается, так, цифра. Ах, храбрецы! Армия, в которой половина – бабы, мужиков не хватает.

Черные глаза Сергея Алексеевича блестели антрацитом.

Тогда Евсей и подумал, что для Сергея Алексеевича, человека, все мировоззрение которого исходит из культа силы, вбитой в его сознание системой, эта победа явилась не результатом победы духа народа, а именно победой силы. Тогда Евсей не разглядел важного, что обрело зримые черты после ухода тестя на пенсию, а в дальнейшем так распустилось к глубокой старости. И каким-то загадочным путем отпечаталось на его внешности.

Все это вряд ли могло появиться и, главное, проявиться, если бы Евсей своими архивными изысканиями не заронил в сознание тестя сомнение. Вряд ли достаточно одного разума, чтобы перешагнуть через вековую неприязнь к порочному, уличенному историей во множестве грехов народу, чужому для всего остального мира. Наверняка тут не обошлось без козней этого лукавого племени, которое даже Бога ухитрились поставить из своих… Жили же отец, а тем более – дед Сергея Алексеевича с брезгливым чувством к пакостному, трусливому и алчному народцу, да и отошли в мир иной убежденные в своем превосходстве. Сколько же поколений Майдрыгиных сменилось за полтора века с тех пор, как Шапса Майзель подал прошение на высочайшее имя в 1810 году? Вполне достаточное количество, чтобы память о пращуре, почетном гражданине Витебска, исчезла в пучине антисемитизма. Но восстав, точно Феникс из пепла, на пути последнего из них – Сергея Алексеевича – эта упрямая, вызывающая изумление жизнестойкость, как-то неосознанно, мистически, помимо воли, вошла в руководителя социальной службы города и поволокла за собой, точно на закланье. Поначалу – подспудно, незаметно. А тут – на тебе – и случай подвернулся! Невероятный факт Шестидневной войны своей обнаженной воинской доблестью – безмерно почитаемой Сергеем Алексеевичем, – подобно подсечке блесной, намертво овладел беднягой. Дальше – больше: интерес к истории народа, к которому, оказывается, исконно он принадлежит, все больше овладевал Сергеем Алексеевичем. Как говорится: коготок увяз – всей птичке пропасть. Незадолго до ухода тестя на пенсию, в один из визитов, «реабилитированный» Евсей увидел на письменном столе трилогию Томаса Манна «Иосиф и его братья». Классическая библейская история на столе человека, который ничего не читал, кроме материалов партсъездов. Именно после этого открытия Евсей и обратил внимание на странные изменения во внешности Сергея Алексеевича. Словно он не только читал о жизни Древней Иудеи, но и сам перевоплощался в ее героев. Мистика да и только.