Сезон дождей

– Знаешь, чем славен этот подвальчик сейчас?

– Знаю. Дорогим кофе. Дорогим и невкусным, – ответил Эрик Михайлович. – Но нас не испугать.

– Еще подвальчик славен своим туалетом, – пояснил Евсей Наумович. – Директор где-то раздобыл водопроводный кран и раковину тех благословенных времен. Бронзовые колесики, какие-то трубки. Настоящие, не стилизованные. Кажется, что только-только туалет оставили. Бенедикт Лифшиц или Блок.

Евсей Наумович замешкался на первой ступеньке и через плечо взглянул на приятеля.

– Послушай, здесь и впрямь никудышная кухня. А тут рядом, у Михайловского сада, отличный междусобойчик.

– Раз все началось сегодня с Георгия Иванова – останемся здесь, – решительно констатировал Эрик Михайлович.

Евсей Наумович покорился. С некоторых пор он как-то избегал сюда приходить. И дело вовсе не в ценах кафе – кафе как кафе, пожалуй даже не плохое. Просто здесь в сознании Евсея Наумовича возникали какие-то странные ассоциации с его собственной судьбой. Попадая сюда, он невольно вспоминал о своем так и не начавшемся писательском пути. О незавершенной научной работе. Такая же судьба постигла и диссертацию на основе архивных изысканий. А ведь какая была оригинальная идея – проследить судьбы реальных прототипов героев произведений классической литературы!

Этот ворох прошлых неудач обострялся в «Бродячей собаке» особым болезненным укором. Конечно, это был уже не тот подвальчик, описанный во многих мемуарах, посвященных Серебряному веку. Сейчас это было вполне благополучное коммерческое заведение, стилизованное под старину – с коврами, живописью, с забавными литературными поделками и муляжами в нишах стен. Да другим он и не мог быть – иные настали времена.

Тем не менее аура каким-то образом сохранилась, повергая Евсея Наумовича в печаль невольного самоанализа. И претензии, которые он собирался выставить своему другу, здесь казались совершенно неуместными.

«Черт бы побрал Лизу с ее простодушным откровением, – думал Евсей Наумович. – Даже если это правда, не сплетня ее подруги Жанны. Жени, или как ее там еще. Чем могут обернуться мои претензии к Эрику? Ставить под удар долгие отношения с единственным близким человеком? Ради чего? Ради такого неверного, иллюзорного понятия, как правда? Кому, когда и в чем познание правды приносило спокойствие? Воистину верна поговорка: если тебе мало твоих обид и огорчений – проси у Бога исполнения твоих желаний! Или мало мне огорчений, связанных с тем несчастным младенцем?»

– Извини, Эрик, – проговорил он вслух. – Я втянул тебя в свои проблемы. Но вызов в прокуратуру меня.

– Испугал, – закончил Эрик Михайлович.

– Признаться – да, – кивнул Евсей Наумович с облегчением, он решительно сбросил тяжкий груз задуманного объяснения со своим другом, по крайней мере на сегодня.

– Честно говоря, я не думал, что дело дойдет до официального вызова на допрос к следователю, – произнес Эрик Михайлович. – Как его фамилия?

– Мурженко, – подсказал Евсей Наумович. – Николай Федорович Мурженко.

Эрик Михайлович направился к столику, что стоял под узким подвальным оконцем.

В стороне, у бара, в покорном ожидании томился мальчик-официант.

– Принеси, дружок, нам черный кофе и каких-нибудь сухариков! – крикнул Эрик Михайлович через пустой зал.

Официант приблизился и, приклеив улыбку к хитроватому лицу, поинтересовался – не желают ли гости чего-нибудь посолидней: отбивную из баранины с луком-фри, сегодня свежая баранина.

– Отравить нас хочешь, душа моя? – шутливо бросил Эрик Михайлович и, упредив растерянность официанта, добавил: – Неси поначалу кофе. И коньяк прихвати, грамм по пятьдесят.

– А лучше по сто, – вмешался Евсей Наумович и, взглянув на приятеля, добавил неуверенно: – А может, и впрямь рискнем, поедим чего-нибудь? Поверим алгеброй гармонию?

Эрик Михайлович одобрительно кивнул и посмотрел на матерчатый полог, за которым скрылся официант.

– Между прочим, – проговорил Евсей Михайлович, – эта пушкинская фраза вполне могла быть лозунгом акмеистов. Так что Александр Сергеевич может считаться апостолом акмеистов. А то все – Мандельштам, Кузьмин.

– Ну, если на то пошло, в акмеисты пораньше Пушкина записался Байрон, – усмехнулся Эрик Михайлович. – Поэма о Чайльд Гарольде – осанна акмеизму. С его точной привязкой ко времени и месту описываемых событий.

– Тогда и древние греки с их «Илиадой» и «Одиссеей», считай, пращуры акмеизма, – подхватил Евсей Наумович. – Что-то мы глубоко заплыли. В России акмеизм начал свой отсчет именно с Мандельштама и Кузьмина.

– Мандельштам только поначалу, в дальнейшем он отошел от акмеизма, а Кузьмин – да, – Эрик Михайлович наблюдал, как из-за его плеча на стол опускается рука официанта с чашечкой кофе.

Следом официант поставил вторую чашечку и вазочку с печеньем.

– А коньяк? – вопросил Евсей Наумович.

– Вы заказывали? – удивился тот.

– Заказывали. Два по сто, – подтвердил Евсей Наумович. – Не слышал?

– О кофе слышал, а о коньяке – нет. Исправлюсь, – пообещал официант.

Смахнул салфеткой со стола какую-то крошку и сообщил, что в пять в зале состоится выступление фокусника.

– Африканец? – поинтересовался Евсей Наумович.

– Почему африканец? – вдруг обиделся официант. – Нормальный мужик. Приходил, зал осматривал. Котлету по-киевски съел.

– Расплатился? – прервал Эрик Михайлович.

– А то!

– Ладно, ступай за коньяком, исправляйся, как обещал, – повел рукой Евсей Наумович. – Или нет. Посиди, послушай, раз ты здесь работаешь.

Мальчик-официант ухватил худыми пальчиками высокую спинку массивного стула и аккуратно присел на самый край просторного сиденья, сложив руки на острых коленках.

Евсей Наумович попробовал кофе, оценивающе провел языком по губам и, довольно хмыкнув, принялся рассказывать историю про «Собаку» и фокусника-африканца. Как тогдашний владелец подвальчика Борис Пронин задумал провести увеселительный вечер с «фокусником – африканским негусом», платный, в пользу бедствующих поэтов. Как раз тогда в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Маринетти, который тоже изъявил желание поглядеть на африканского негуса. В те времена увидеть живого негра в Питере было все равно, что восьмое чудо света.

– И не то что в Питере – во всей Европе, – вставил Эрик Михайлович.

Евсей Наумович согласно кивнул и продолжил.

Пройдоха Пронин привел с Васильевского острова пьяницу, бывшего артиста-фокусника, раздел его до половины, вымазал коричневой краской под «африканского негуса» и выпихнул на эстраду с бутылкой керосина. Фокусник пускал изо рта пламя, пока его не прогнал пожарник. Обидевшись, тот соскочил с эстрады в толпу и перепачкал краской с десяток нарядных дам. Поднялся скандал. Кавалеры дам порывались набить «негусу» морду. «Негус» их покрыл трехэтажным русским матом. Футурист Маринетти счел себя оскорбленным и уехал.

– Эту историю я вычитал в «Полутораглазом стрельце», – заключил Евсей Наумович. – У Бенедикта Лифшица.

– Бенедикт из Ватикана и Беня Лифшиц из Киева в одном флаконе, – проговорил Эрик Михайлович и подмигнул официанту. – Неси коньяк, служивый. Как условились.

– Я знаю того писателя, – сказал официант, поднимаясь с места. – Его фотка висит в том зале. Написано – Бенедикт Лифшиц. А у меня был дружок в училище – Фимка Лифшиц, наверно родичи, – выразил предположение официант и отправился выполнять заказ.

Прихлебывая остывший кофе, Евсей Наумович и Эрик Михайлович вышли в соседнее помещение, где и размещалась «зрительная зала» знаменитого подвальчика, пустующего в ожидании вечерней суеты. Слабый свет зарешеченных окон падал на столики и лавки по периметру небольшого зала с эстрадой.

Подвальная тишина, казалось, наполняется голосами людей, чьи одухотворенные лица смотрели со старинных фотографий, развешанных на стенах. Ходасевич, Городецкий, Ахматова, Ремизов, Блок.

Евсей Наумович медленно двинулся вдоль стены. В густой подвальной тишине его голос зазвучал особенно проникновенно: