Страница 98 из 111
Эмоции на лице отца.
Как по нотам. Как в детстве.
Удивление.
Горечь.
Разочарование.
Презрение.
Ярость.
Ненависть.
— Крошка сын к отцу пришел. И спросила кроха. Что такое хорошо. И что такое плохо? — протянул он, салютуя чашкой.
Театральность реплики резанула сознание, и это, черт возьми, было почти приятно.
— Какого черта, сын?
Вик скривился. Слово «сын» он слышал, пожалуй, впервые за многие годы. Может быть даже за все.
— Я пью кофе… папа. Замечательное утро, не-так-ли? Так к чему нам отравлять его твоим мятым рылом? Ты давно видел себя в зеркало, старый ты хрен? Чем ты отличаешься от своих свиней, ума не приложу. Только почему это ты их режешь, а не они тебя? В этом была бы хоть какая-то честность.
Вик говорил, и в груди все отчетливее пузырился колкий кураж. Он говорил искренне, и вместе с тем ему хотелось вытащить из кармана несуществующую бумажку с ролью и подглядеть слова.
Словно он начинал выступление в спектакле, финала которого еще не знал.
Он смотрел, как на лице отца ненависть снова сменяется яростью, а затем мелькает так давно ожидаемый им страх.
Вик улыбался. Эта улыбка была искреннее, чем любая из улыбок Виконта. Звериный оскал, серые губы на белом лице, бесцветные глаза в красных прожилках — он словно видел себя со стороны, и эмоции были словно прилипший к коже грим.
Риша вернулась домой вчера утром. Вик сказал ее отцу, что она провела ночь у него, застигнутая дождем.
Вик не спал вторые сутки. Он ничего не ел, только пил кофе, курил и читал газеты, которые взял у Веры в библиотеке, проводив Ришу. И еще он был очень, очень зол.
— Ты, я вижу, много воли взял?.. — наконец сказал ему отец, делая один, тяжелый, короткий шаг. — Так я тебя больше пороть не стану, я тебя своими руками удавлю.
— А удави. Давай. Помнишь, ты меня в шесть лет научил резать свиней? Я теперь знаю зачем.
Рядом с Виком на столе лежал длинный нож с белой пластиковой рукоятью. Они с Анатолием одновременно посмотрели на этот нож, и оба поняли, кто первым успеет его схватить.
— Думаешь, я стану тебя бояться, после того, как ты скакал от меня по всему двору?
— Это было давно, — ответил он, протягивая руку к ножу.
Отец не пытался помешать ему, заранее полагая это бесполезным.
Вик медленно встал со своего места, держа нож лезвием вниз. Локоть он отвел чуть в сторону, готовясь к замаху.
Он не стал выставлять нож лезвием вперед, чтобы его нельзя было перехватить за вытянутое запястье. Не стал защищаться и хвататься за оружие, как за последнюю надежду.
На лице отца явственно читалось сомнение. Он был не молод. Он последние годы много пил и почти не вставал с кресла. Когда-то он мог завязывать в узлы гвозди, но теперь силы оставляли его.
Вик был выше, гораздо моложе и злее. Он ничего так сильно не хотел, как всадить этот нож в отца, если он даст хоть малейший повод.
И Анатолий ясно видел это. Вик смотрел, как вздуваются вены у него на висках и шее. Как краснеет его лицо. Он все больше напоминал быка, замершего перед броском.
И в душе росло предвкушение. Зуд в пальцах и ладонях, легкая тошнота в горле — навязчивое, мучительное желание. Дотронуться, дотянуться — мокрое, горячее, красное, красное, льется, льется по полу, по мятой ткани рубашки, неправильной ткани…
Но вдруг отец как-то странно обмяк. Исчезла угроза, краска схлынула с лица. Перед ним стоял рыхлый пожилой алкоголик, который никак не мог быть его противником.
— Ну что же ты, сынок, — жалостливо протянул он.
А потом развернулся и ушел, закрыв за собой дверь.
Вик, фыркнув, отложил нож, сел в кресло и развернул следующую газету.
…
«Вик, ты не должен ее избегать. Я понятия не имею, что ты там задумал и надеюсь, что мои догадки не верны, но ты сейчас нужен Рише. Не месть, понимаешь?»
Вик сидел на берегу озера, мрачно глядя на воду. Когда-то в детстве это озеро казалось ему далеким и огромным. Сейчас перед ним небольшой лесной водоем, полный чистой, зеленоватой воды. Если он нырнет, то больше не увидит в поросшем мхом пне остов корабля.
Волны озера больше не будут волнами моря, они не смоют с тела невидимую грязь и не наполнят душу.
Сказка кончилась.
Вик пришел к этому озеру утром и просидел несколько часов, почти не шевелясь. Он был готов здесь и уснуть, лежа на холодной земле, завернувшись лишь в тонкую куртку. Больше его не могла напугать темнота.
Мартин был в отчаянии. Он представлял себе, что чувствует девочка, хватавшая его за руки и говорившая ему, что Вик не примет ее. Он не мог понять причин его жестокости, и боялся привести его к Рише насильно. Да он и не был уверен, что ему бы это удалось.
— Я к ней не пойду. Не пойду пока… пока мне не будет, с чем к ней прийти, — внезапно отозвался Вик.
«Вик, я тебя умоляю, неужели ты не понимаешь, она напугана, ей больно, и она никому, кроме нас с тобой не может довериться! Прошу тебя, умоляю, ты же все эти годы не вел себя как дурак, сейчас самый неподходящий момент начинать за всю твою жизнь!»
Отчаяние Мартина отдавалось тоской и болезненно давило на виски.
Вик смотрел на берег и видел призраков. Их двое. Мальчики, одному шесть, а второму — двенадцать. На младшем голубая рубашка, большая, с закатанными рукавами. На втором — мятый темно-зеленый пиджак. Один беловолосый, кое-как подстриженный, а у другого вьющиеся каштановые пряди постоянно падают на глаза, и он раздраженно смахивает их кончиками пальцев. Это первая в жизни боль, ошеломляющая, горящая следами ремня на коже. Это не только побои, это предательство любимого отца.
И старший говорит, говорит, и слова его еще не имеют полной власти, но вот-вот обретут ее.
И младший думает…
Вик закрыл глаза. Он хорошо помнил, о чем думал в тот момент. Что он виноват, и что Мартину из-за него больно.
И что не любить никого — значит не страдать.
Что вина похожа на звонкую канарейку, бьющуюся в клетке.
И вот был бы способ накинуть на эту клетку тряпку, оставив птичку в темноте.
Что метель, которая обезличивает все окружающее пространство — самая прекрасная вещь на свете.
Что мальчик по имени Кай был счастлив только во дворце Снежной Королевы.
Кай… когда Вик потерял свою сестру? Сколько лет назад он разлюбил ее?
Он ведь разлюбил ее не просто так. Потому что эта любовь причиняла боль, еще одну жестокую и несправедливую боль. Почему же он не сделал того же самого с остальными? Зачем было любить Мартина, влюбляться в Ришу, чтобы теперь сидеть на проклятом берегу в надежде спрятаться в прошлом от того неизбежного, темного, в чем он вот-вот собирается захлебнуться?
Хуже всего, что и Мартин и Риша страдали. Прямо сейчас. Из-за него. Из-за своей любви к нему. Потому что он любил их.
Потому, что он повез Ришу в театр, заставил выступать на чертовой сцене, думая, что помогает ей осуществить мечту. На самом деле он помогал Мари показать товар. И он, Вик, этот товар выгодно оттенял своей злой, хищной страстью.
Он сжал кулаки так, что ногти глубоко впились в кожу.
— Что я ей скажу, Мартин?
«Не хочешь ты — дай мне! Вик, ее нельзя оставлять одну, ты представляешь, о чем она думает?!»
— Нет, Мартин. Не сегодня. Не в этот раз. Больше не будет сказок о справедливости и добре. И сопереживании. Посмотри лучше, что я нашел в журнале Веры.
Он держал в руках кусок глянцевой страницы. Интервью Мари.
Мартин пробежал глазами по строчкам, но он не искал то, что хотел показать Вик — эти слова и так словно были подсвечены красным.
«А если кто хочет об искусстве со мной поговорить, сказать, что таким, как я там не место — пусть придет ко мне и выскажет претензии вслух. Мой адрес…»
— Я теперь точно знаю, что должен делать. Наверное, впервые в жизни так отчетливо и ясно. Ты не сможешь мне помешать, Мартин, — грустно пробормотал Вик, складывая обрывок в карман. — А знаешь, почему? Потому что ты хочешь того же. И ты согласен со мной. Скажи правду, Мартин. Скажи, я узнаю, если ты солжешь. И если ты сможешь честно ответить «нет», я ничего не сделаю. Но ты ведь хочешь того же, чего хочу я?